Достоевского»! Об Аполлинарии Сусловой! Двадцать лет я прошу! Двадцать…

– Понял. Ну и снимайте…

– Ха-ха-ха! – саркастически заливается мой друг. – А не дают!

– Кто… не дает?

– Как – кто? Вы! Вы! Вы!!

– Первый раз слышу… Хотя… если положа руку на сердце: по-моему, это не принесет ни нам материального успеха, ни вам славы. Но если такой художник, как вы, мечтает… Да ради Бога! Мы слишком вас ценим, чтобы не дать вам возможность осуществить… Значит, сколько лет мечтаете? – спрашивает он с усмешкой.

– Двадцать… – растерянно отвечает Отвратительный.

– Надо же! Какое постоянство! Снимайте, снимайте, дорогой.

– Так что же… решено?

Мой бедный друг в странной панике.

– По-моему, вы знаете, я не бросаюсь словами… Кстати, кто у вас будет играть Суслову? – Лицо насмешливо глядит на режиссера.

Наступает страшная тишина.

– Да-да, нужна восхитительная молодая красавица, – продолжает лицо, ехиднейше улыбаясь.

Он определенно мне нравится. Мой друг совсем побледнел.

– Ну да ладно, такие вещи с ходу не решаются. Ах, какая нужна молодая красавица!

Следует знакомая церемония страстных рукопожатий, и Тургенев вновь безуспешно пытается утащить в гроб руководящего товарища.

А потом мы сидим с Отвратительным в пустом павильоне.

– Распретили… Распретили! – усмехаюсь я. – Видишь, как замечательно. Ты рад?

– Да они сейчас все разрешают!

– Бедный Д.! – продолжаю я. – Всего-то не дожил… Распретили… Ты думаешь, это… надолго?

Но мой друг не слышит. Мой друг, как всегда, вслух думает о себе:

– Что же делать?.. Двадцать лет не разрешали. Она за это время стала старая. Не могу же я ей этого сказать!

– Да, – говорю я, – не можешь.

– Только я тебя попрошу…

– Да, да, я понял… Никому об этом предложении! И главное, нельзя отказаться, это теперь будет просто смешно!

Он провожает меня через декорации. В опустевшем рыцарском зале уже нет балетных девушек. В полутьме в готических креслах сидят друг против друга сморщенная старуха и усатый старик. Старик читает вслух Пастернака.

Отвратительный усмехнулся:

– Она играла Натали Гончарову в двадцатом году в знаменитом фильме Пудовкина, а он в пятидесятых играл Сталина. Здорово похож, а?

Гляжу, действительно: старый Сталин упоенно читает Пастернака старухе Гончаровой.

– Но что же делать? – продолжает стонать мой друг. – Не могу я, не могу отказаться! Мне больше этого никогда не предложат!.. Проклятый день…

Он уже представил, что его ждет дома.

Мы распрощались, и я оставил его навсегда.

В декорациях моей квартиры меня поджидает суперзвезда в туалете Виардо. Это еще тот вид – госпожа Виардо на фоне моих книжных полок. Бедная, она еще не знает о посещении лица, она вся озабочена проблемой изъятия придуманного мною эпизода.

– Приходи сегодня на спектакль. Мы сможем увидеться. (Как всегда, в повелительном наклонении.)

– Да, хорошо бы нам увидеться сегодня. Завтра в ночь я улетаю.

– И куда же? (Как всегда, насмешливо, так что собеседник чувствует себя идиотом.)

– В Америку.

Ей все-таки приходится удивиться:

– Что это за поездка?

– Туристская. Буду путешествовать…

И я засмеялся. И она почему-то тоже.

Вечер. После спектакля поднимаюсь к ней в грим-уборную. Она просит подождать нежным голосом. Я топчусь в коридоре, выслушивая, как во всех грим-уборных знакомые славят друзей-актеров, дескать, как те гениально играли. Оглушительные звуки поцелуев напоминают хлопушки.

Не прошло и получаса, меня допускают в гримерную – к ней. Она сняла театральный грим и, главное, уже положила новый. Ах, сколько времени это теперь у нее занимает… Но сейчас увядшая кожа нежна, и французская косметика разбросана на столе, как оружие после победного боя. Она царственно разглядывает себя в зеркале, выслушивая мои восторги. Дверь гримерной открыта, чтобы проходящие актеры, обвешанные цветами, полученными от знакомых, слышали, как ее хвалят. Впрочем, играет она, как и должна играть кинозвезда: никак. Но месяц назад я был находчив и в своей статье удачно объяснил, что ее абсолютная неэмоциональность – новое прочтение роли. А тусклый голос, которым она талдычит роль Раневской, – удивительно найденная характерность. С этой рецензии о «Вишневом саде» у нас все и началось. Она называет ее «наша рецензия».

Я разделся у администратора, и мне нужно идти за плащом через сцену. Декорация разобрана. В полутьме тускло светится дежурная лампа. Черная сцена, черный провал пустого зала! Жутковатая картинка! Ощущение, что уже прибыл… туда…

Она выпорхнула из театра в джинсиках, в этакой куртеночке – совсем юная. «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Ха-ха!

Отъехали от театра. Я целую ее. Во время поцелуя сквозь прищуренные веки вижу, как она равнодушно глядит вдаль и о чем-то сосредоточенно думает, машинально обвивая мою шею прекрасными руками. Я открываю глаза, и она моментально изображает нежность и желание. Милая, несчастная, никогда никого не любившая экс- красавица. Сотрудница в последней ночи. Довольно удачное завершение тысяч моих собачьих ночей.

Лежим в кровати. Удивительно хороша она в полумраке…

– Снимают фильм по повести Д., – начинаю я.

– Да, «Любовь»… Любовь-любовь… – Она вздыхает. – Как же я хотела когда-то сыграть ее… после «Поезда». Но…

Но «задвинули» в это время бедолагу Д.

А она лежит. Она молчит. Она вспоминает. Она вздыхает… Она, конечно, любила Д. Они все его любили…

Но полторы минуты на воспоминание – окончены. Она приподнимается на локте и начинает говорить… О чем? Естественно, о себе, о своих делах. О чем же еще она может говорить со мной в постели?

– Ты должен это сделать (позвонить) и объяснить ему (режиссеру)… Ты обязан убедить его… (И т. д., и т. п.) Я его ненавижу (это уже об актере – Тургеневе в гробу)… Хотя когда-то я с ним дружила (то есть спала)… Я тогда играла и Нину в «Маскараде», и Дездемону. Как он был красив, куда все подевалось?! Ну, он значительно старше меня (они одногодки, с одного курса)… И вот однажды он возненавидел меня за что-то (стала спать с другим красавцем?)… В «Отелло» он напивался и, дыша винным перегаром, наклонялся надо мной, изображая, как Отелло душит Дездемону. На самом же деле он зверски меня щекотал и сладострастно произносил свою реплику: «Черты лица спокойны». Но что я могла поделать? Если бы я пожаловалась, он задушил бы меня по правде!

Бедная, беззащитная, забитая суперзвезда! Когда ее роли (Дездемона и Нина) осмелились передать молодой актрисе и та начала играть, она грозно встала в кулисах. И когда юная дебютантка выходила на сцену, она зверски щипала ее за задницу. И молодая актриса не смела пожаловаться. Юное дарование предпочитало ходить с синей задницей, потому что знало, что такое гнев этого «беззащитного существа». Например, театральному администратору, который на гастролях осмелился поселить суперзвезду не в тот номер (а ее вечную соперницу в тот), она принесла в кровать коровье дерьмо и аккуратно разложила его под одеялом…

Внезапно я почувствовал бешеную ненависть к ее требовательному голосу, капризному лицу, ненатуральным жестам, к ее вечной ненависти к другим. Мне мучительно захотелось сделать ей больно.

– Кстати, тебе не рассказали?..

Мгновенно она приподнимается на локте. Она маниакально подозрительна.

– Ему разрешили снимать «Женщину из Достоевского».

Тишина. Она долго, очень долго молчит. Глядит перед собой в темноту.

–  Странно, что он ничего тебе не сказал, – говорю я.

– Нет. Это не странно. Также, как не странно, что ты мне это сказал. – И, не давая мне ответить, она продолжает: – Я дала прозвища всем своим знакомым. И все думала: как же мне назвать тебя?.. Тебя, который так часто говорит о добре, о Боге и который самый жестокий и самый злой из всех, кого я знаю. Сейчас наконец я придумала тебе прозвище. Хочешь, скажу? – И торжественно выпаливает: – Церковь Спаса-На-Крови!

Браво! Все-таки она очень умна. Жаль, с последней ночью у нас не получилось.

Я иду по улице. Я понял. Окончательно понял, как я это сделаю. Ведь хорошо говорить: «Решил сделать». Но как? Причем без револьверов и ядов всяких. Не висеть же в самом деле над столом, как мой друг Д. Брр!.. Итак, «несчастный случай»! Слово какое глупое: «несчастный». Счастливый случай… Сейчас я окончательно все продумал. Точнее, начал-то продумывать раньше. Итак, я выбираю – корейца, уложившего головенку на рельсы. Я тоже оставляю себе шансик. Всего один… Значит, «счастливый случай», фургон «Хлеб», который ночью на полной скорости сворачивает в наш переулок к булочной. На полной скорости, ибо ночь и всюду пусто, а он торопится. Я шагну под этот «Хлеб» в самый последний миг, так что только чудом он сможет затормозить. Задача: сделать это решительно, чтобы не стать долгожителем больницы. Я пишу сейчас все это на отдельном листке бумаги, чтобы потом можно было отправить листок куда следует. Не потому, что жалостлив, а потому что… бархат черный напугал на пустой сцене! И лишний грех на душу не беру.

В последний раз я звоню дочери.

Дочь… Зарубки на моей двери. Это дочь растет… Теперь дочь выросла. Потом… она станет седая. Седую дочь и ту маленькую дочь, которую я мерил у двери, в конце жизни будет разделять расстояние в четыре ладони. Четыре ладони вверх по двери – вся жизнь моей дочери…

Итак, я ей звоню. Кстати, жизнь у дочери не удалась и не удастся. Я видел того прыщавого кретина, с которым она