— Посол добьется, чтобы вас включили. Попросите его. И раскройте глаза пошире, отточите свой ум. Куда вы теперь идете?

Я приостановился, заглянул в узкий проход между деревянными домишками — по нему я мог бы выйти на более широкую дорогу, ведущую к причалу Святого Павла.

— Пойду к реке. Завтра увидимся.

— Вам на запад? Можем нанять одну лодку на двоих.

— В Мортлейк. И, думаю, выйдет быстрее, если я поеду один. Не обижайтесь, — поспешно добавил я, — но я сильно опаздываю. К тому же нам следует соблюдать осторожность. — И я вновь оглянулся через плечо.

— В Мортлейк? К Уолсингему? — еле слышно уточнил Фаулер.

— Нет. К знакомому, который живет там поблизости.

Прищурившись, Фаулер смерил меня недоверчивым взглядом. Решил, что я веду с ним двойную игру, скрыл от него часть информации и хочу лично доставить лакомый кусочек министру? Наш наставник в шпионском деле приучил нас не доверять друг другу, мы ищем в каждом слове собеседника двойное дно, даже если этот собеседник — самим же Уолсингемом назначенный контакт.

— Ну, тогда с Богом — дорога не близкая. — Фаулер помедлил, как будто вдруг засмущался. — Хорошо, что мы обо всем поговорили, Бруно. Ремесло наше порой такое… одинокое. А вот если бы мы объединили наши силы, ваш разум и мой, Бруно, мы бы сумели добыть Уолсингему улики, которых хватило бы для осуждения заговорщиков. Что ж, вы знаете, где меня искать, если захочется поговорить по душам или что- то сообщить. — Он слегка ударил меня по плечу, поднял повыше воротник и проворно зашагал к Картер- лейн, я же повернул к реке, и потемневшее небо вновь принялось плевать в меня крупными каплями дождя.

На реке я обрел наконец-то немного тишины и покоя, чтобы, как мне казалось, впервые за много дней распутать сбившиеся в клубок мысли. Из-за грозы в тот день стемнело еще до вечера; я сидел на носу маленькой лодчонки, завернувшись в плащ, глядя на мир сквозь завесу легкого дождя, не различая сторонних шумов сквозь убаюкивающий напев весел и воды. Из окон береговых зданий приветливо подмигивали огоньки. Мне повезло: попался молчаливый лодочник (что большая редкость), он не считал своей обязанностью сопровождать поездку пустой болтовней. Тихо раскачивался фонарь, весла с усилием выгребали против течения, а я, поскольку ничто меня не отвлекало, смог обдумать утреннюю сцену с Мари. Я отказал ей и теперь зависел от ее прихоти: захочет, так жестоко накажет меня. Не проще ли было отчасти поощрить ее, дать ей — не все, разумеется, но что-то из того, что она хотела? В то мгновение, когда она близко придвинулась ко мне, чтобы поцеловать, мое тело прекрасно все вспомнило. Прошло немало месяцев с тех пор, как я в последний раз целовал женщину, да и тогда все кончилось скверно. Я сказал Мари правду: годы в доминиканском монастыре научили меня обуздывать желание, справляться с упорными похотями тела. Но никакая дисциплина не согреет одинокое сердце. Моя жизнь — выбрал ли я себе этот путь, или он был мне навязан, пока еще сам не пойму — не сулит близости с женщинами. Писатель, тем паче писатель в изгнании, учится быть самодостаточным, довольствоваться утехами разума. По большей части мне это удается. Но заглушённая, задавленная, так и живет во мне глухая тоска, порой я задумываюсь, не навеки ли она моя участь. Будь я другим человеком, безо всяких сомнений воспользовался бы благосклонностью Мари; Дуглас, к примеру, не задумываясь, взял бы женщину, которая столь откровенно предлагает себя. Но меня останавливала не только преданность Кастельно — чувствовался в Мари какой-то холодок, и он, вопреки ее внешней привлекательности, отталкивал меня. Мысли мои сами собой обратились к Софии Андерхилл, к последней, кого я держал в своих объятиях, к той, чьим ум и красота разрушили — всего лишь несколько месяцев прошло с тех пор — мою тщательно выстроенную линию обороны. Где-то она теперь, удалось ли ей обрести хоть капельку счастья?

Обычно когда я задумываюсь об этом, то смиряю свои мысли, заставляя себя последовательно прорабатывать круги моего мнемотехнического колеса, но в тот вечер каждый зодиакальный символ превращался в глаза или уста Мари — не слишком-то эффективное средство для укрощения разума и чувств.

В итоге до Мортлейка я добрался, насквозь пропитанный не только дождем, но и меланхолией. Сумерки уже пали на землю, очертания домов и деревьев на берегу реки едва угадывались на фоне серого неба, размытые дождем. Дрожь пробрала меня, я вдруг ощутил, как далеко я от дома. Но тут же строго велел себе не поддаваться слабости; цель моя — отыскать убийцу, и некогда поддаваться жалости к себе, этой погремушке слабых душ.

Поначалу в доме Ди никто не откликался. Я простоял на крыльце несколько минут — дождь колотил все сильнее, — и холодные щупальца страха сдавили мне горло. Неужто всех домочадцев забрали на допрос? Или Нед Келли вернулся, взял их в заложники, забаррикадировал дверь? Я приставил ладонь козырьком ко лбу и попытался заглянуть в узкую бойницу рядом с дверью, но внутри было темно. Однако в тот самый момент, когда я уже подумывал обойти дом в поисках окна, которое удалось бы открыть или взломать, послышался скрип и дверь приоткрылась настолько, что я сумел разглядел горящую свечу в женской руке.

— Мистрис Ди, это я, Джордано Бруно, пришел узнать, какие новости при дворе.

Лицо кривится и гримасничает в темноте. Это не супруга доктора Ди.

— Прошу прощения. Дома ли ваша хозяйка?

Женщина отвернулась. Я услышал шаги, торопливые переговоры шепотом, потом дверь открылась шире, но приветствия я так и не дождался. За спиной угрюмой служанки я приметил Джейн Ди, она дождалась, чтобы за мной закрылась дверь, и выступила на свет. Малыш Артур крепко держался за ее юбку, его маленькое овальное личико было обращено ко мне с тревогой и подозрением.

— Доктор Бруно. — Женщина улыбнулась, но взгляд оставался напряженным.

У бедра она придерживала младенца, кроха, потирая глаза кулачком, сбил набок льняной чепчик. Джейн ловко поправила ему головной убор; тревога так и не сошла с ее лица. Ей было на вид лет тридцать; некрасива, но лицо доброе и открытое. Ди ее обожал и мне говаривал, не совсем в шутку, чтоб я не женился, покуда не найду вторую Джейн. Я питал к ней величайшее уважение: немного на свете женщин, которые позволили бы мужу наполнять дом запахом варящегося конского навоза, а большую часть дохода тратить на книги и астрономические приборы. И вот она стоит передо мной, волосы выбились из прически — младенец то и дело хватается за них, — и ее бледное, утомленное лицо кажется старше ее лет.

Джейн подняла глаза и отважно попыталась улыбнуться мне:

— Вы принесли известие о моем супруге?

— Нет. Напротив, я рассчитывал что-нибудь услышать от вас.

Она оглянулась на служанку, которая все еще торчала у двери, — что-то неприятное, вороватое чудилось в движениях этой женщины. Решившись, Джейн кивнула мне, пересадила младенца на другое бедро, и я двинулся вслед за ней и Артуром по проходу в промозглую гостиную, где огонь уже догорал в камине. Джейн пошевелила угли; на миг поленья вспыхнули ярким пламенем. Хозяйка с сожалением посмотрела на меня:

— Снимайте плащ, доктор Бруно, и обсушитесь, пока есть хоть какое-то тепло. Они пришли за ним прошлой ночью. — Она откинула волосы с лица и легонько покачала младенца, чтобы он не плакал. Артур уселся в ногах матери и вновь уставился на меня. — Пять человек в королевских ливреях, сказали, что его срочно требуют, и поволокли в лодку, даже плащ не дали толком надеть. — Рот ее сжался в тонкую белую линию.

— Они грубо с ним обращались? — Оберегая мальчонку, я понизил голос.

Джейн покачала головой:

— Нет. Но они были вооружены. С какой стати она посылает вооруженных людей за моим мужем, доктор Бруно? Джон Ди в жизни мухи не обидел!