белошвейки, маленьким ножиком подправляли мягкий воск, покуда Фелипс не остался вполне удовлетворен своей работой. Тогда он уложил письмо в пакет из непромокаемой ткани, который Дюма спешил доставить Трокмортону.
Краем глаза я видел, как ерзает Дюма: бедняге не терпелось тронуться в путь. Он отдал Фелипсу переписанную копию, а оригинал письма тоже уложил в пакет — дешифровщик и тут восстановил печати. После этого Фелипс выпустил нас через черный ход и пожелал нам доброго дня, как всегда, глядя в землю и передергивая неловко плечами.
Мы прошли через двор в проулок, а по нему добрались до маленького кладбища при церкви Святой Екатерины Кри. Холодный порыв ветра бросил нам в лицо капли дождя, Дюма затрясся и никак не мог унять дрожь — она шла изнутри его тощего тела. Очень уж он был напряжен и напуган; когда мы вышли на улицу, подняв повыше воротники, мимо проскочил какой-то мальчишка и Дюма всполошенным кроликом аж подпрыгнул и вцепился в мой рукав.
— Что с тобой, Леон? — спросил я.
Мальчишка, расплескивая воду из луж, пронесся мимо и скрылся за домами на противоположной стороне улицы. Дюма поглядел на меня с немой мольбой, словно хотел, но не решался о чем-то заговорить, затем покачал головой и пробормотал, дескать, надо спешить. И я опаздывал на встречу с Фаулером. Поутру я досадовал, ибо это свидание разбивало мой день, но теперь испытывал чувство, близкое к облегчению. Гневная отповедь Уолсингема напомнила мне, что в одиночку убийцу не поймать, и мой контакт, спокойный, умеющий держать себя в руках шотландец с его разветвленной сетью связей, в том числе и в Солсбери-корте, мог оказаться наилучшим помощником в этом деле. Уолсингем недвусмысленно велел мне делиться любой информацией, и я почувствовал, что тем самым разделю и отягощавшее меня бремя, эта перспектива более не казалась мне неприятной.
Я коснулся рукой плеча Дюма — писец снова дернулся. Здесь наши пути расходились: мне на запад, на Крид-лейн, ему на юг, к дому Трокмортона.
— Увидимся в Солсбери-корте.
Он быстро огляделся по сторонам и подался ко мне:
— Они ведь это заметят? Поймут, что письма были вскрыты.
— С чего вдруг?
— Перстень. Если из пакета украли шкатулку и перстень, будут проверять каждого, кто имел доступ. — Он продолжал цепляться за меня, глаза его расширились и блестели от ужаса.
— Спокойнее, Леон. Кольцо могло пропасть на любом этапе пути. А может быть, оно вовсе и не пропало. Нет причин считать, будто сейчас к нам отнесутся с большим подозрением, чем прежде.
Но убедить его мне не удается, напротив, юноша выглядит еще более испуганным. Если страх полностью завладеет им, если он, страшась разоблачения, откажется от дальнейшего сотрудничества, мы лишимся доступа к проходящей через французское посольство корреспонденции Марии, а значит, и сведений о готовящемся вторжении и не добудем улик против заговорщиков. Нельзя этого допустить, вся операция зависит от Дюма, от его заячьей храбрости, от того, сумею ли я подбодрить его.
— Нужно сохранять спокойствие, Леон. Главное — самим себя не выдать. Но об этом мы поговорим позже. Заходи ко мне в комнату, когда освободишься. — И я в очередной раз хлопнул его по плечу. — А сейчас ступай с Богом.
Я смотрел ему вослед, как он брел к югу, в сторону реки, сгорбив под дождем плечи. Когда же я повернулся и начал подниматься на холм, мне померещилось какое-то движение — словно кто-то метнулся и укрылся в тени позади церкви Святой Екатерины. Сердце ухнуло в желудок, рука потянулась к вырезанной из кости рукояти кинжала, который я всегда ношу у пояса; это единственная вещь, прихваченная мною в ночь бегства из неаполитанского монастыря Сан Доменико Маджоре. Но, поравнявшись с кладбищем, я никого там не увидел. Навстречу мне на восток шли двое углубившихся в беседу мужчин, и я, расправив плечи, заставил себя сделать глубокий вдох. Лондон — многолюдный город, люди спешат по своим делам, не обращая внимания на дождь, и не стоит уподобляться Дюма, шарахаться от каждой тени. Я поглубже натянул берет, чтобы укрыться от непогоды, и решительным шагом двинулся дальше, но на всякий случай не снимал руки с эфеса кинжала.
Крид-лейн уводила на запад от собора Святого Павла, пробиваться к «Митре» пришлось через плотную толпу, тут толкались и осыпали друг друга оскорблениями торговцы, пытавшиеся кое-как укрыться сами и укрыть от дождя свой товар. Как раз в тот момент, когда я открывал дверь таверны, чьи-то пальцы сомкнулись на моем плече. Мои пальцы сжались на рукояти кинжала, я рывком обернулся: ухмыляющееся лицо Арчибальда Дугласа уставилось на меня, в нос ударило его дыхание, уже основательно пропитанное спиртом, хотя глаза оставались ясными и озорными.
— Бруно! Гадал, ты ли это! По берету опознал тебя в толпе. Какое дело завело тебя в эту часть города?
Я взирал на него, прищурившись, насторожившись. Разве Дуглас когда-либо видел меня в берете? И даже если видел, что особенного в этом берете из черной кожи, каждый второй такой носит. Неужели меня преследовал Дуглас?
— Книги! — выпалил я, кое-как оправившись. — Решил оглядеть лотки книготорговцев у собора.
— Не думаю, чтобы нужные тебе книги выставляли на лотках, — усмехнулся он и, по-свойски подмигнув, подтолкнул меня внутрь. — Пошли, закажу тебе чего-нибудь выпить.
Смущало меня и внезапное появление Дугласа, и еще более внезапное дружелюбие, однако он застиг меня на пороге трактира, и я не мог отвертеться от его предложения, не навлекши на себя еще больших подозрений. Мне оставалось лишь пожать плечами и позволить ему проводить меня внутрь, где мало что можно было разглядеть в клубах дыма и пара, где запах сырой шерсти успешно соперничал с ароматами мяса, пирогов и пива.
Дуглас ловко проложил себе дорогу сквозь гущу промокших, пытающихся укрыться от дождя клиентов. Все громкими голосами требовали еще пива, служанка металась в толпе, расплескивая пену и напиток из четырех кружек, которые она ухитрялась тащить одновременно, и чертыхаясь громче завсегдатаев.
— Смотри, чтобы карманы тут не обчистили, — предупредил меня Дуглас, оглянувшись через плечо, затем приостановился, внимательнее поглядел в дальний угол зала, скорчил гримасу и чертыхнулся.
Добравшись до углового столика, он жестом приказал сидевшим там людям подвинуться, освободить нам место. Ворча, они подчинились. Дуглас человек непростой — нельзя сказать, чтобы он мне нравился, но и ссориться с ним не хотелось бы, а поскольку он близок с собирающимися в Солсбери-корте заговорщиками, глупо было бы упустить такой шанс присмотреться к нему поближе. И все же меня преследовало чувство, будто
Мы уселись, перед нами поставили напитки, и Дуглас, подавшись вперед, сделал мне знак наклониться поближе:
— Ни за что не угадаешь, кого я только что видел в том конце зала. — Не дожидаясь моих предположений, он сам же и ответил, дохнув на меня пивом: — Уильяма Фаулера.
— Вот как? Фаулера? — Я сосредоточился на стоявшей передо мной кружке.
Бедняга Фаулер! Видел ли он, как я вошел в таверну вместе с Дугласом, после того как заставил его прождать более часа? Остается лишь надеяться на его понимание: в нашем деле приходится порой внезапно менять планы.
— Вот именно. Что ты о нем скажешь?
Вопрос Дугласа требовал какого-то ответа. Я поднял глаза: шотландец наклонился, чуть ли не ложась грудью на стол, глаза его пристально за мной следили.
Пожав плечами, я ответил:
— Да я едва его знаю. Тихий, весь в себе.
— Ага! — Дуглас кивнул, шумно отхлебнул пива. — Вот уж это точно, весь в себе. — Измазанными в чернилах пальцами он постучал по столу. — Милорд Говард подозревает, что кто-то перехватывает его переписку с королевой Марией.
— С чего он взял? — Я тоже был вынужден податься вперед: не так-то легко вести разговор в шумной пивной, если один из собеседников грешит шотландским акцентом, а другой — итальянским.
— Говорит, пропали вещи. Испарились. Вот он и заподозрил, что кто-то запускает руки в посылки из Шеффилдского замка.
