– Нечто ты полагаешь, мой муж, князь Заозерский, нуждается в заступничестве? В чьей-то милости? – вскинула брови женщина. – Ты хоть знаешь, где находится наше княжество, купец?
– А где? – вальяжно поинтересовался Данила.
Тут вдруг в его голове оглушительно щелкнуло: «Славянский волок!!!» Тот самый торговый путь, по которому его струги уходят с солью и рыбой в Низовскую землю! Девять из десяти его стругов протаскивают каждое лето аккурат мимо Кубенского озера.
– Да ты присаживайся, матушка-княгиня, в ногах правды нет, – забеспокоился купец. С опозданием сообразил, что в сторожке стоят только грубые лавки, вскочил с кресла и проволок его вокруг стола, повернув к женщине. Однако гостья не села, глядя на него с легкой снисходительностью.
– Княжество моего мужа там, куда ступила его нога, – заявила она. – Вот приплыл он в Жукотин, и стал Жукотин его городом. Приплыл в Стекольну, и стала Стекольна его городом. Приплыл в Холмогоры, так теперь на него там каждая собака чуть не молится. Стараниями мужа моего, князя Егора, в Холмогорах ныне самый последний золотарь – и тот в графском плаще щеголяет, а нурманы со свеями и носа в море Белое не кажут. За то в двинских и поморских землях князю Заозерскому почет и уважение, любовь огромная от люда простого. Да и ратники тамошние его страсть как жалуют. Вона, несколько сотен охотников лихих намедни пришло в его ватагу записываться. Аккурат оттуда, с моря Белого. Кстати, я слышала, у тебя там дела имеются? – Елена сделала длинную паузу и ласково спросила: – Ты уже похвастался тем, как вы моего мужа с громким шельмованием изгоняли из Господина Великого Новгорода?
У Данилы Ковригина резко и остро засосало в животе. Его воображение так ярко и подробно нарисовало полыхающие в Поморье его солеварни и ловы, разоренные амбары, порубленные струги, словно он увидел все это собственными глазами.
– Так то же не я, то вече новгородское, – не без труда выдавил из себя купец. – Я же к князю Егору Заозерскому со всей любовью и преданностью отношусь. У меня ведь там, в Поморье, свеи проклятущие три солеварни несколько лет тому разорили. Князь же Егор Заозерский сквитался, за что ему поклон от меня низкий… И от людишек моих. Коли вдруг нужда какая возникнет, так я к нему со всею душою… Ну, там, а коли вдруг… Амбарами моими, причалами пусть пользуется, только рад услужить. Отдохнуть пожелает – любое мое подворье тамошнее завсегда в его распоряжении. Невозбранно… Иная же нужда возникнет… В совете там заступиться, со снаряжением подсобить – так завсегда… Друг ваш преданный!
– Да я и не сомневалась, что на дружбу и преданность твою мы с Егором завсегда положиться можем. – На лице княгини не дрогнул ни единый мускул. – Я всего лишь за советом к тебе заглянуть решила. Сад я у себя возле дома делаю, желаю рыбок ярких в прудики пустить. Есть такие забавные: цвета золота и с хвостами длинными и мягкими, ровно вуаль. Не знаешь, где бы таких можно раздобыть?
– Поймаем! – не моргнув глазом, поклялся купец. – Поймаем и доставим. Не сумлевайся.
– А, хорошо. Тогда я буду ждать.
– Мужу от меня поклон низкий передай. Поклон и благодарность огромную. Завсегда его сторонник преданный!
– Не беспокойся, Данила, – кивнула Елена. – Все в точности передам.
А через три дня ей удалось добиться встречи и с самим архиепископом. На эту встречу княгиня оделась во все черное, словно пребывала в трауре. Для большего контраста в руках она держала белый платок и оторочку на войлочной душегрейке тоже велела сделать из белоснежного песца.
Душегрейка оказалась очень полезной идеей – в каменных и толстостенных палатах было зябко даже в знойный июнь. Отец Симеон тоже предпочел шерстяную рясу сутану и войлочную тафью. Скромные, серые, без всяких украшений. Единственной драгоценностью в его одежде был крест. Даже персты новгородского пастыря, на диво, не украшали никакие самоцветы.
– Здравствуй, дочь моя, – протянул ей руку для поцелуя священник, восседавший на кресле, более похожем на трон. – Что за нужда привела тебя в мой дом?
Лицемер! Можно подумать, это не он объявил в глаза Егору приговор новгородского веча и потребовал покинуть пределы Новгорода. Или что он не знал, кто стоит перед ним, понурив голову и испуганно теребя платок.
Однако вслух ничего этого Елена, конечно же, не сказала. Начинать разговор с оскорбления – далеко не лучший путь к взаимопониманию.
– Я пришла к тебе с просьбой, отче.
– Да, я слушаю, дитя мое, – улыбнулся архиепископ.
– Моему мужу нужен наставник, отче. Человек мудрый, образованный и не боящийся принять на себя все тяготы власти.
– Вот как? – Пальцы отца Симеона потянулись к тяжелому нагрудному кресту, погладили торс распятого на нем богочеловека. Новгородский пастырь явно ожидал от посетительницы совсем другого.
– Да, отче, – вновь затеребила платок княгиня. – Князь Заозерский – преданный христианин, постоянно посещает церковь, но он совершенно не знаком с основами веры. Он несет в земли безбожные меч, но не крест, не открывает глаз освобожденных рабов на причины своей неодолимой силы, не стучится в их сердца, не строит новых храмов.
– Это такая трудность? – погладил бороду архиепископ.
– Меня терзает совесть, отче. Пред силой ратной князя Заозерского не способна устоять ни одна крепость и ни одно войско. Однако победы приумножают лишь богатства его, но не увеличивают паствы Христовой, не ведут истинную веру к расширению и процветанию на грешной земле. Оттого и тревожно душе его, отец Симеон.
– Ты преувеличиваешь величие своего мужа, княгиня Елена, – предпочел вспомнить имя просительницы новгородский пастырь. – Ведомо мне, что набег на Жукотин, в коем он принимал участие, пусть и закончился победой, однако же муж твой после сего предприятия оказался ордынским рабом.
– Мой достойный супруг искал меня, отче. Подлый дядюшка Нифонт обманом спровадил меня в Орду, дабы узурпировать княжеский стол моих предков. Год назад и я, и мой муж были татарскими рабами, а Нифонт торжествовал, называясь во всех грамотах князем Заозерским. Но мой достойный супруг все же смог меня найти… И где спустя месяц был подлый Нифонтишка, а кто стал заозерским князем?
– Ты так легко, без стеснения рассказываешь о своем рабстве, дщерь княжеская… – удивился архиепископ.
– Если кто-то сомневается в моей девичьей чести и в чистоте рода князей Заозерских, который я скоро продолжу, то пять тысяч преданных мечей, что состоят под рукой моего мужа, всегда готовы продолжить беседу, – сверкнул холодной сталью взгляд княгини, и пастырь поспешил сменить тему:
– К сожалению, дорогое дитя, вече изгнало твоего мужа из Новгорода. Если он вернется, его ждет темница и суд, а все его имущество будет конфисковано, – развел руками архиепископ.
– Победителей не судят, отче. – Елена уже не мяла жалобно свой платок, а небрежно им поигрывала, чтобы занять руки. – Когда князь Заозерский вернется с богатой добычей, оставшиеся здесь воины будут очень, очень сильно разочарованы в том, что не смогут принять участие в дележе серебра. Не думаю, что у них появится желание вступить в кровавую сечу с преданными атаману ватажниками ради его пленения и пополнения городской казны. Скорее им захочется найти зачинщика приговора, оставившего их без достойного воеводы и с пустыми карманами.
– Такова была воля народная! – забеспокоился архиепископ. – По обычаям Господина Великого Новгорода все обитатели нашего города чтят решение веча и безропотно исполняют его. И купечество, и бояре, и даже я, верный слуга церкви и Господа нашего Иисуса Христа.
– Но ведь кто-то же крикнул «Долой!», святой отец? – Княгиня запихала платок в рукав. – Я очень старалась вызнать, что это был за проходимец, но никто его и в глаза не видывал. Люд уличный, как ты сам ведаешь, по зову мужа моего хоть сейчас готов за дреколье взяться. Бояре уверяют, что на вече по случайности не попали, ибо на службе церковной слишком далеко оказались. Новый храм Прокопия на Подоле срубили, и он как раз в тот час освящался. Купцы новгородские сказывают, что преданы мужу моему всей душой, единодушно предлагая бескорыстную помощь во всех его начинаниях, и уверяют, что в повышении пошлин для новгородских стругов на Кубенском волоке, что идет возле моего княжества, нет никакой необходимости. И кто мысль сию с изгнанием подал, так никто и не ведает…
– Вот продаж… – Архиепископ, вскочив, едва не высказал вслух свое мнение о подлых торгашах,
