лучше огня.

— Куда вы меня ведете? — спросила она, чтобы развеять его беспечный пыл и чтобы не прозябать в неведении.

— В место, где мы можем поговорить.

— Мы можем поговорить прямо здесь.

Он наклонил голову, как бы пожимая плечами, и сказал:

— Верно, но здесь негде присесть, а я предпочитаю размещаться с удобствами. Разве вам не хотелось бы разместиться поудобнее?

— Хотелось бы, — произнесла она, прекрасно понимая, что этому не бывать.

Не важно, что он снова нацепил на себя личину цивилизованности, которую скинул, стоило ей бросить ему вызов. Брайар знала, что поджидало ее по ту сторону видимого радушия Миннерихта, — отпечаток черной ладони. Там пахло смертью, там стенали и жаждали живой плоти — и на нее эти приемы не действовали.

Наконец они оказались перед резной деревянной дверью — до того темной, что одной морилкой тут явно не обошлось. А богатство резьбы намекало, что это не какой-нибудь случайный трофей. Материалом послужило черное дерево, потемневшее до оттенка кофе, предметом — батальные сцены. Судя по одеяниям солдат, это были греки или римляне.

Чтобы разобраться в изображенном, Брайар потребовалось бы время, но Миннерихт ей времени не дал и сразу провел в комнату. На полу лежал ковер — рыхлый, как овсяная каша. За столом из древесины — более светлой, чем дверь, — находился камин, каких ей еще не доводилось видеть. Он был сооружен из кирпича и прозрачных стеклянных трубок, в которых журчала и пузырилась кипящая вода, обеспечивая кабинет теплом без дыма и пепла.

Под углом к столу располагался круглый красный диванчик, обтянутый плюшем; рядом стояло мягкое кресло.

— Выбирайте любое, — предложил Миннерихт.

Она села в кресло, и скрипучая, скользкая кожа, усеянная медными заклепками, поглотила ее.

Доктор занял место за столом — с такой естественностью, будто власть была у него в крови, — и спокойно сложил руки.

Брайар чувствовала, что краснеет. Жар рождался где-то за ушами и темным румянцем стекал по шее и груди. Хорошо, что на ней пальто и рубашка с высоким воротником. Он заметит краску лишь у нее на щеках, а такое бывает и от обычного тепла.

За спиной хозяина кабинета гудел и булькал камин, изредка выплевывая струйки пара.

Глядя ей в глаза, доктор произнес:

— Брайар, тебе не кажется, что наш с тобой маленький спектакль смехотворен?

Он с такой легкостью перешел на «ты», что Брайар против воли стиснула зубы. Но подыгрывать ему она не собиралась:

— Конечно же кажется. Я задала вам простой вопрос, а вы не желаете мне помогать, хотя можете, я так полагаю.

— Я не это имел в виду, и тебе это известно. Ты знаешь, кто я такой, но зачем-то притворяешься — зачем, ума не приложу. — Он поставил пальцы «домиком» и тут же разрушил свое детище, нетерпеливо забарабанив ладонями по столешнице. — Ты меня узнала.

— Нет.

Он попробовал зайти с другого бока:

— Зачем ты прятала его от меня? Иезекииль должен был родиться… примерно тогда, когда построили стену. А я тут не особенно скрывался. Даже до мальчика дошла молва, что я жив; мне сложно поверить, что ты осталась в стороне.

Разве она упоминала имя Зика? Брайар была почти уверена в обратном. Кроме того, Зик при ней никогда не заявлял, что его отец мог быть жив.

— Я не знаю, кто вы такой. — Она не отступала от своей версии и говорила таким сухим тоном, точно сама выпарила из него всю влагу. — И мой сын в курсе, что его отец мертв. Знаете, с вашей стороны неприлично…

— Неприлично? Не тебе твердить мне о приличиях, женщина. Ты ушла, когда должна была оставаться с семьей; ты сбежала, преступив свой долг.

— Вы не представляете, о чем говорите, — сказала она, почувствовав себя немного увереннее. — Если это худшее, в чем вы можете меня обвинить, то лучше сразу признайтесь в обмане.

Изобразив оскорбленный вид, он откинулся на спинку стула:

— В обмане? Да это ведь ты явилась сюда и ведешь себя так, будто я за это время мог забыть, как ты выглядишь. Я так подозреваю, Люси тоже осведомлена. Иначе бы она представила тебя полным именем.

— Она проявила осторожность, потому что опасалась за меня. И видимо, не без причины.

— Разве я угрожал тебе? Что ты от меня видела, кроме вежливости?

— Вы до сих пор не сказали мне, что вам известно о моем сыне. Для меня это верх хамства, потому что не так уж трудно догадаться, как я за него переживала все эти дни. Вы нарочно истязаете меня, да еще подкалываете какими-то намеками, которых не спешите разъяснять.

Он ответил снисходительным смехом:

— Истязаю? Боже, ну и заявленьице. Ладно, ладно. Зик жив и здоров. Ты это хотела услышать?

Да — но проверить не могла никак. Надежде трудно было пробиться сквозь заслон из лжи и обмана.

— Я хочу его видеть, — заявила она, оставив его вопрос без внимания. — И не поверю вам, пока не увижу. А вообще могли бы сказать напрямую. Давайте же, вы так усердно на это намекаете. Скажите, если хватает смелости, а по-моему, ее вам должно хватать. Половиной вашей власти над людьми вы обязаны маске и сумбуру в головах. Они боятся вас, потому что ни в чем не уверены.

— А ты?

— Уверена вполне.

Он вскочил со стула, словно не мог больше усидеть на нем ни секунды, — сорвался с такой силой, что тот выскользнул из-под него и ударился о стол.

— Дура! — произнес он, встав к ней спиной. Маска поблескивала в свете искусственного камина. — Ты такая же дура, как и раньше!

Брайар не оставила ни места за столом, ни угрюмого тона.

— Возможно. Но прожила ведь я как-то дурой столько лет, может, и еще немного проживу. Что ж, я жду. Откройте мне, кто вы такой или за кого себя выдаете.

Он резко обернулся; полы халата взвились, разметав бумаги на столе, китайскими колокольчиками зазвенели стекляшки на настольной лампе.

— Я Левитикус Блю — тот, кто был и остается тебе мужем, кого ты бросила в этом городе шестнадцать лет назад.

Дав ему упиться произведенным эффектом, она тихо-тихо сказала:

— Я Леви не бросала. Будь ты им, ты бы знал.

Из-под маски донесся то ли писк, то ли свист, однако внешне доктор ничем не выдал, что слова Брайар как-то затронули его.

— Вероятно, у нас с тобой разные взгляды на то, что значит бросить человека.

Теперь рассмеялась уже она — не смогла сдержаться. Смех был не особенно громким и не особенно звонким — он родился из чистого неверия.

— Ты просто чудо. Никакой ты не Леви, но ты — чудо. Нам обоим известно, кого ты из себя строишь. И знаешь что? Да мне плевать, кто ты на самом деле. Мне без разницы, как тебя зовут и откуда ты родом; мне нужен только мой сын.

— Жаль, — сказал он… и шустро выдвинул ящик стола. Спустя несколько мгновений — она бы ни за что не успела взвести свой «спенсер» — в лоб ей смотрел блестящий толстый револьвер. Доктор Миннерихт взвел курок и прицелился. — Жаль, потому что мальчик останется со мной, — он тут еще вчера неплохо разместился… и, боюсь, ты остаешься тоже.