В ответ на робкий звонок дверь открыл Колин. Перед собой он увидел то ли девочку-попрошайку, то ли цыганку, но потом с ревом: «Это же Сильвия, малышка Сильвия» — подхватил гостью и внес на руках в дом. Там он обнял ее, и она роняла на него слезы и терлась об него щеками, как кошка.

На кухне Колин усадил Сильвию за стол — тот самый стол, вновь раскрытый во всю его длину. Он щедро налил в большой стакан вина и сел напротив нее, полный радости и гостеприимства.

— Почему ты не сообщила, что приедешь? Хотя это не важно, не могу выразить, как я счастлив видеть тебя.

Сильвия пыталась соответствовать настрою Колина, но на самом деле она была угнетена: Лондон иногда оказывает такой эффект на тех, кто покидал его на некоторое время и кто, пока жил здесь, представления не имел о его весе, его многочисленных и многообразных дарах и возможностях. Возвращение после миссии в Лондон было для Сильвии подобно удару в солнечное сплетение. Это ошибка — приезжать сразу из, скажем, Квадере, в Лондон: нужен переходный период, что-то вроде декомпрессионной камеры.

Сильвия сидела и улыбалась, прихлебывала мелкими глоточками вино, боясь, что ей станет плохо от алкоголя (она отвыкла от него за это время), и ощущала дом как живое существо вокруг себя, под собой и над собой, ее дом, тот, который она воспринимала как дом, пока жила в нем и когда уехала из него; тут она всегда знала, что и где происходит, чувствовала атмосферу и дух каждой комнаты, каждого лестничного пролета. Дом по-прежнему был населен, он был полон людей, но все они были чужими, незнакомыми, и она была благодарна за то, что рядом с ней сидел улыбающийся Колин. Было десять часов вечера. Этажом выше кто-то выводил мелодию, которую Сильвия вроде бы знала, что-то известное, но она никак не могла вспомнить, что именно.

— Малютка Сильвия. Похоже, тебя нужно хорошенько подкормить — как обычно, впрочем. Хочешь перекусить?

— Я ела в самолете.

Но Колин уже поднялся, раскрыл холодильник, воззрился на полки, и опять Сильвия ощутила удар в сердце, да, это было сердце, оно болело, потому что она вспомнила о Ребекке, хлопочущей в кухоньке миссии, с ее маленьким холодильником и узким буфетом, который ее семье представлялся хранилищем небывалого богатства. А сейчас Сильвия смотрела на яйца, заполнявшие половину дверцы холодильника, на сияющее чистым блеском молоко, на заполненные едой контейнеры. Какое изобилие…

— Вообще-то это не моя территория, а Фрэнсис, но я уверен…

Колин достал буханку хлеба, тарелку холодной курятины. Сильвия соблазнилась: ведь это Фрэнсис готовила, та самая, которая кормила ее; ведь именно благодаря поддержке Фрэнсис и Эндрю она сумела выжить в юные годы.

— А где твоя территория? — спросила Сильвия, принимаясь за сэндвич.

— Я обитаю наверху, на последнем этаже.

— В комнатах Юлии?

— Да, я и Софи.

Эта новость настолько поразила Сильвию, что она опустила сэндвич.

— Ты и Софи?

— Ну конечно, ты же не в курсе. Она приехала к нам, чтобы прийти в себя, а потом… она была больна, понимаешь.

— А что с ней такое?

— Софи беременна, — сказал он, — и поэтому мы скоро поженимся.

— Бедный Колин, — непроизвольно вырвалось у Сильвии, и она покраснела от стыда — в конце концов, она ведь не знает, как обстоят дела, что на самом деле…

— Я бы не назвал себя таким уж бедным. Не забывай, я всегда очень любил Софи.

Сильвия вернулась к сэндвичу, но тотчас отложила его: от известия о переменах в жизни Колина ее желудок сжался.

— Ну, продолжай. Я вижу: ты несчастен.

— Какая проницательная. Да, ты всегда была такой, хотя делала вид, что вообще не отсюда.

Это было обидно, и Колин намеренно причинил ей боль. Но тут же спохватился:

— Нет-нет, извини. Извини меня, я сам не свой. Ты застала меня в… Хотя нет, я всегда теперь такой.

Он подлил вина.

— Не пей, пока я все не услышу.

Колин отставил свой стакан.

— Софи сорок три года. В таком возрасте родить уже не просто.

— Да, но довольно часто старые первородящие… — Она заметила, что Колин поморщился от этого термина.

— Именно так. Она и есть старая первородящая. Но хочешь верь, хочешь не верь, а младенцы с синдромом Дауна — это те такие веселенькие, верно? — и прочие ужасы — еще далеко не худшее. Софи убеждена, будто я убежден в том, что она хитростью заманила ребенка в свое чрево, чтобы использовать меня, потому что детородный возраст у нее заканчивается. Я знаю, что она ничего такого не замышляла, это не в ее характере. Но Софи никак не оставляет эту идею. Днем и ночью я слушаю ее покаянный плач: «О, я знаю, что ты думаешь…» — Колин провыл эти слова, получилось похоже на Софи и эффектно. — И знаешь… конечно же, ты знаешь. Ничем мы так не наслаждаемся, как чувством вины. Она буквально катается в нем, купается, моя Софи, ничего лучшего с ней не случалось. До чего же приятно знать, что я ненавижу ее за то, что она устроила мне ловушку, и что бы я ни говорил, ее не переубедить, потому что это так приятно — чувствовать себя виноватым.

Это было самое беспощадное выступление, когда-либо слышанное Сильвией от беспощадного Колина. Он поднял свой бокал и осушил его одним махом.

— О Колин, ты опьянеешь, а я так редко с тобой вижусь.

— Сильвия, ты права. — Он налил себе еще вина. — Но я женюсь на Софи, она уже на седьмом месяце, и мы будем жить наверху, в бывших комнатах Юлии — в четырех комнатах, а работать я буду в самом низу, в цоколе — когда он освободится. — Тут его лицо, раскрасневшееся и сердитое, осветилось тем удовольствием, которое мы испытываем каждый раз, когда сталкиваемся с очередным свидетельством бесконечной драмы жизни. — Ты слышала, что Фрэнсис взяла к себе двух детей своего нового приятеля?

— Да, она мне писала.

— Она писала тебе, что имеется еще и бывшая жена, причем в депрессии? Эта жена и живет сейчас внизу, в той квартире, где раньше была Филлида.