только догматической правильности приведет к омертвлению персонажей. Они и сейчас чрезвычайно самодостаточны: им не нужны зрители, не нужны соседи по картине, вплоть до опасности ненужности самим себе. В.Н. Прокофьев отмечает такую же ситуацию в знаменитом автопортрете Пуссена (1650): «величественная неприступность монолитной фигуры художника-мыслителя готова обернуться одиночеством, жесткая математическая организация пространства сковывает ее, как бы впаивая навечно в недвижную кристаллическую структуру»[216].

Тщательно высчитанная и самодостаточная гармония обречена на бездеятельность, и, как следствие, уничтожение[217]. Интересно наблюдать, что неподготовленный зритель редко когда остановится у исследуемого нами эрмитажного шедевра: слишком темно, слишком правильно, чересчур трудоемко для восприятия.

Возможна ли гармония в самодостаточности? Возможен ли диалог, процесс общения с математически выверенной композицией?

Вспомним о том, что одной из основных функций искусства является общение. Следовательно, цвет, свет, найденное с их помощью спокойствие нужны для того, чтобы передать зрителю ощущение гармонии. Художник использует все доступные ему средства, даже несколько «перегружает» классицизмом, чтобы напомнить о целостности бытия, величавости и красоте природы. Царящее в «Пейзаже с Полифемом» Прекрасное одаривает чуткого зрителя своим светом, если он найдет в себе силы вырваться из суетности повседневного мира и посвятит себя созерцанию. «Прошлое становится здесь активной воспитующей силой, а история впервые – главным орудием воздействия на настоящие ради будущего», – замечает В.Н. Прокофьев о роли античности в творчестве Пуссена (причем выделяет особо, что даже библейская «Священная история» именно у Пуссена выступает как история античная)[218].

Вспомним об Афродите. По Эмпедоклу Афродита есть символ объединяющего начала. Она дарит миру состояние «досточтимой гармонии», которое и изображено в «Пейзаже с Полифемом». Это точка неподвижности в самом конце пути наверх. В ней, в этой точке, уже по Аристотелю, царит покой. Тревоги и страсти чувственно воспринимаемого мира в ней затихают, и бытие замирает в блаженном, безмятежно- царственном оцепенении. Вселенная, равная сама себе, остается наедине с собой: ее недра уже не терзают ни муки рождения, ни муки умирания. Она как бы отдыхает после перенесенных испытаний, преодолев в себе раздвоение и множественность. Это самый счастливый, «звездный» час вселенской жизни: все вещи объяты первородным равенством, примерены в «единорождающем лоне» [219].

Эти мысли о спокойствии и гармонии рождены древнегреческими философами, Эмпедоклом и Аристотелем, но в значительной мере характеризуют «Пейзаж с Полифемом», написанный французским художником XVII века. В противоположность насыщенным движением и страстью «Метаморфозам» Овидия, с иллюстрирования которых началось общение с античностью Н. Пуссена.

Античность сделала из Пуссена страстного поклонника, вызвала к жизни его творчество. Но насколько античность в своей сущности была амбивалента, настолько и ее переживание Пуссеном имеет в себе несколько вариантов, от «Царства Флоры» через «Аркадских пастухов» к «Пейзажу с Полифемом».

Остановился Н. Пуссен на таком понимании античности, которое более всего отразилось в его пейзажах, где главным действующим лицом стала Природа, а способом ее существования – гармония[220].

У картин В.А. Серова в Русском музее обычно многолюдно. Никто не пройдет мимо портрета блестящей светской красавицы, изысканно расположившейся на диване в своем элегантном кабинете. Рядом с ней портреты трех мужчин: офицера в белом кителе, гордо восседающего на белом коне; 16- тилетнего юноши с собачкой в руках и красивого молодого человека с высокомерно-строгим лицом. В.А. Серов немало потрудился над серией портретов семьи Юсуповых. С увлечением работал над портретом Зинаиды Николаевны: «…славная княгиня, ее все хвалят очень, да и правда, есть в ней что-то тонкое, хорошее… она вообще понимающая…», писал художник в июле 1900 года. Любовь к животным сблизила художника с Феликсом, младшим сыном Зинаиды Николаевны (через несколько лет он войдет в историю как убийца Распутина), В.А. Серов отмечал в письме от 12 августа 1903 года: «…Меньшого написал или вернее взял хорошо. Князь (Феликс Феликсович старший) скромен, хочет, чтобы портрет был скорее лошади, чем его самого – вполне понимаю». Старший же Николай был замкнут, в разговоры не вступал и позировал весьма неохотно. В том же письме художник заметил: «А вот старший сын не удался...... Оказывается, я совсем не могу писать казенных портретов – скучно». И спустя две недели в 27 августа 1903 года Серов напишет: «Два портрета почти готовы. Князь на коне и меньшой сын. Княгиня тоже идет кажется недурно. Сегодня приезжает старший – вот с ним трудно – тем более , что он очень неохотно позирует»[221]. Известна еще одна авторская оценка этого портрета: «Портрет Николая Юсупова не сразу удался. Не выходило схватить капризность выражения его лица»[222]. Однако, тонкий портретист-психолог В.А. Серов увидел лишь одну сторону многогранной и противоречивой натуры молодого князя.

Из газеты «Первая Крымская» от 31 октября 2008 года: «В начале двадцатого века в Российской империи было 65 тысяч дворянских фамилий, но родовитых дворян было гораздо меньше. Среди них самым известным и загадочным был род князей Юсуповых». Ведя свое происхождение от ногайского хана Юсуфа, союзника Ивана Грозного, «за три века Юсуповы по богатству вышли на второе место после семьи Романовых. Они владели 2,5 тысяч десятин пахотной и лесной земли, многочисленными фабриками, заводами, рудниками, которые приносили им ежегодно 15 миллионов золотых рублей. Только в одном Петербурге у семейства Юсуповых было четыре роскошных дворца»[223] .

Главный частный дом на Мойке славится своим домашним театром. Славилась своим сценическим дарованием и княгиня Зинаида Николаевна Юсупова. Ее младший сын Феликс писал в мемуарах: «Матушка от природы имела способности к танцу и драме и танцевала и играла не хуже актрис. Во дворце на балу, где гости одеты были в боярское платье семнадцатого века, государь просил сплясать ее русскую. Она пошла, заранее не готовясь, но плясала так прекрасно, что музыканты без труда подыгрывали ей. Ее вызывали пять раз. Знаменитый театральный режиссер Станиславский, увидев ее на благотворительном вечере в «Романтиках» Ростана, звал ее к себе в труппу, уверяя, что подлинное ее место – сцена»[224].

Оба сына унаследовали артистичность матери, правда, младший Феликс так и не нашел достойного применения своему дарованию; старший Николай, возможно, оставил бы свой след в истории как драматург, поэт, сочинитель романсов, актер…, если бы не роковая случайность.

Из «Мемуаров» Феликса Юсупова: «Пять лет разницы у нас с братом поначалу мешали нашей дружбе, но, когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы сблизились. Николай учился в Петербурге, закончил Санкт-Петербургский университет. Как и я, не любил он армейской жизни и от военной карьеры отказался. По характеру был скорее в отца и на меня не походил. Но от матери унаследовал склонность к музыке, литературе, театру. В 22 года руководил любительской актерской труппой, игравшей по частным театрам. Отец этим его вкусам противился и дать ему домашний театр отказался. Николай и меня пытался затащить в актеры. Но первая проба стала и последней; роль гнома, какую он дал мне, оскорбила мое самолюбие и отвратила от сцены».

Николай был высоким, стройным юношей. Брюнет, темные глаза выразительны, брови густы, а губы крупны и чувственны. Имел красивый баритон и пел, подыгрывая себе на гитаре. Словесный портрет брата, выполненный Феликсом, вполне совпадает с живописными изображениями молодого князя Юсупова кисти В.А. Серова (о нем упоминалось выше), Н.П. Богданова-Бельского (оригинал находится в музее личных коллекций ГМИИ им. А.С, Пушкина в Москве). Николай даже не с юности, а с детства страстно увлекался театром (сохранилась небольшая пьеска, написанная им приблизительно в двенадцатилетнем возрасте). Получил юридическое образование, но не утратил своего влечения к театру, продолжал писать пьесы; не исключено, что даже печатался под псевдонимом Роков. «Под псевдонимом «Роков» Николай писал стихи к романсам, столь популярным тогда в великосветских салонах. Покоренные дамы писали автору влюбленные письма, а он оставлял их без ответа. <…>. Излишняя эмоциональность Николая нашла выход в его