смешались и переплелись. Артем ел, когда хотелось, спал – тоже. В свободное время читал и просто валялся, глядя в потолок.

Наверное, впервые за последние несколько лет он ощутил покой. Не было нужды куда-то бежать и от кого-то скрываться. Не было постоянного давления ответственности. За семью, за персонал, за подчиненных. За все. Можно сказать, что он дезертировал и укрылся в этой маленькой и непонятно для чего предназначенной каюте.

В будущее Артем смотрел без отчаяния и без оптимизма. Можно сказать, равнодушно смотрел. Больше того – он вообще о нем не думал. Все равно он уже ничего не мог ни исправить, ни изменить. Так зачем сжигать себя изнутри, раз за разом «прогоняя» свои ошибки и недочеты, мечтая о несбыточном?..

В один прекрасный – а может быть, и не очень, откуда ему знать? – день в каюте Артема появился сам Кострома. За дверью – парочка его бойцов, при оружии и экипировке. Сам командир группы держал в руках небольшой чистый черный мешок из плотной ткани. А под его левым глазом красовался, переливаясь всеми цветами радуги, здоровенный синяк.

– Извини, Монах, – неуверенно начал Кострома, – но… Сам понимаешь… – Он встряхнул мешок. – Чистый! Специально постирали.

Артем молча подставил голову. Кострома, надевая мешок, пробормотал вполголоса:

– У меня приказ… Так что не держи зла…

А какое зло может быть? Рождественский понимал, что Кострома – человек военный, принимавший присягу. И, значит, приказ для него – святое. Не мог он его нарушить, как бы погано при этом не было на душе. Это жизнь, а не глупый фильм, в котором «героические военные» постоянно что-то нарушают или вообще отказываются выполнять приказы командования. Сам Артем, окажись он вдруг на месте Костромы, поступил бы точно так же…

– Если тебе интересно, – продолжал бормотать Кострома, поправляя вязки на мешке, – то «финик» мне Шаман соорудил. Прикинулся ветошью, раскрутил на спарринг и… Ну, ты видел.

– Зря, – улыбки Артема за тканью не было видно. – Ты-то здесь при чем?..

– Спасибо… братишка, – прошептал Кострома. И уже в полный голос произнес: – Всё! Пошли!

Потом Артема куда-то вели, осторожно, но крепко поддерживая под руки. Ехали. Опять вели. Летели. Шли. Ехали. Долго.

Мешок сняли только в этом вот помещении, где он и находился. Точнее, в камере. Но это была не тюрьма – тут уж Артем был полностью уверен. Не было ни присущих тюрьме запахов, ни свойственной ей ауры. Флера нездоровья, страха, отчаяния… Да и вертухаи… Крепкие, все, как один, в возрасте и с заметными следами давних ранений, немногословные… Общевойсковая форма без знаков различия…

Скорее всего, он находился на одном из секретных объектов ГРУ. Вообще, насколько Артем понимал, он сейчас представляет собой проблему для военной разведки. Он – один из посвященных. Он превысил лимит знаний, доступный даже действующему офицеру специальной разведки, и просто отдать его назад, в распоряжение разыскивающих его ментов, как бы и нельзя. У себя оставить – оснований нет. Да и соответствующих учреждений. Наверное, для всех было бы лучше, если бы Артем Рождественский просто исчез. Испарился. Улетел в прекрасное далеко. Ну, или сгинул без следа в «желтой жаркой Африке».

Ну, что же… Он был к этому готов. Жалко, конечно, что не увидит больше ни Лизу, ни сына… Но Шаман, мучимый чувством вины, их не бросит. Присмотрит. Значит, можно будет уйти спокойно, не унижаясь и не дергаясь, не роняя честь офицера.

Его не трогали примерно сутки – в помещении без окон и с постоянным освещением сложно разобраться с течением времени. А потом – началось…

Наверное, это можно было бы назвать допросами. Хотя, по большому счету, они допросами как бы и не являлись… По крайней мере, ментам, да и прокурорским, тут ловить было нечего. Разные, постоянно меняющиеся, лица безымянных собеседников. Перепады от угроз до заискивания. Бессистемный – на первый взгляд – поток вопросов, самых неожиданных и непредсказуемых.

В промежутках между допросами Артем должен был заниматься творчеством – подробно описывать на бумаге все, что он делал в те годы, что прошли после его побега из Красногорского СИЗО. Где был, кого видел, что кто говорил…

После того как он извел приличную по толщине пачку бумаги, ее забрали. А на столе оказалась новая пачка чистых листов. И – все сначала. Где был, что видел, что кто говорил… Кроме того, откатали пальцы, сфотографировали анфас, профиль и вполоборота, всего обмерили и ощупали люди в белых халатах, такие же немногословные, как и охранники.

Артем не дергался и не пытался скандалить – хотя иногда и хотелось. Добросовестно выполнял все, что ему говорилось. Опять же, понимал – это не извращенные фантазии тюремщиков, не издевательство такое изощренное. Порядок такой. Положено.

Напоследок был полиграф. На голове, на руках и на теле закрепили датчики, а потом долго и нудно задавали вопросы. Все те же самые, что уже многократно задавались до этого. Только в другом порядке, который также менялся после каждого допроса.

И после этого, казалось, о присутствии Артема Рождественского на этом объекте просто забыли. Хотя забыть – вряд ли. Кормежку давали стабильно – значит, помнили. Просто так же неожиданно, как и начались, без каких-то предупреждений, закончились допросы-беседы, исчезла бумага со стола.

Через три дня – если судить по числу съеденных Артемом паек – после проверки на полиграфе дверь его камеры отворилась. В коридоре стояли мрачные вертухаи, числом трое. Один держал в руках комплект полевого офицерского обмундирования, только без фуражки, портупеи и погон. Еще один – сапоги.

– Переодевайтесь, – форму аккуратно выложили на стул, сапоги поставили рядом. Сами вышли, прикрыв за собой дверь.

Артем спокойно, без спешки – ему торопиться некуда, туда, куда его должны направить, он всегда успеет – переоделся. Одернул и огладил гимнастерку, поддернул голенища сапог. Надо было отметить, что и обмундирование – новое и тщательно отглаженное, кстати, – и сапоги пришлись впору. Так не зря же его здесь измеряли…

Только переоделся – дверь опять отворилась. Все те же трое.

– Пойдемте…

А чего бы и не пойти?.. Пошли.

Шли довольно долго. Длинный коридор, по обе стороны которого – безликие равнодушные двери. Полная тишина, нарушаемая только звуком шагов Артема и его конвоя.

В конце коридора – лестница. Поднялись выше этажом. И снова коридор, и снова двери…

Возле одной из-за спины послышался возглас:

– Стоп! Пришли…

Вертухай, приоткрыв дверь, засунул внутрь голову, пробормотал что-то скороговоркой. Все, что сумел уловить Артем из сказанного, так это только свою собственную фамилию. А потом охранник открыл дверь пошире, сделал шаг в сторону и кивнул Артему:

– Заходите…

Рождественский шагнул в комнату.

По размерам – чуть побольше его камеры. Тоже без окна – у Артема вообще появилось подозрение, что этот объект имеет несколько подземных уровней, на которых они и находятся. Прямо напротив входной двери – стол. За столом – трое. Один – в форме, моложавый генерал-майор. Справа и слева от него – гражданские. Вроде как гражданские. Хотя физиономии… Обветренные, прокаленные солнцем на полигонах. Не спутаешь. Судя по возрасту, оба должны быть в чине не ниже полковника.

Чуть в стороне, у торца стола – вроде как и с этими тремя, а вроде как и сам по себе – еще один. Пожилой мужик, в чьей внешности уж точно ничего нет от человека военного. Смотрит куда-то в сторону и задумчиво так улыбается. А лицо… Лицо очень знакомое. Где-то уже Артем его видел раньше. Но вот где?

Вспомнить он так и не успел. Один из «гражданских полковников» повел квадратной челюстью и хрипло рявкнул:

– Доклада не слышу, военный! Вваливаешься, как пьяный матрос в кабак…

Вот тут Артем откровенно растерялся. Чего они от него хотят? «Молитву» зэка? «Обвиняемый