выиграли. И часам к трём мы у бетонного завода, а это уже Янтарь и есть. И началась весёлая охота! Два- три часа можно поохотиться. Когда стемнеет — отступаем к управлению ЖБИ, с добычей ли, без — в нашей с Комбатом лёжке ночуем. А завтра… Ну до этого не дошло, спаси господи.

Ну а если пруд зарадужен — проезжаем потихоньку по окраине, вываливаемся на грейдер, — снежок, не забывайте, — и до Межи. Там, кстати, можно глянуть «пенсне» Хохмачёвы по пути. Кому хабар, а кому оружие неплохое, тем более «пенсне» старые, напружиненные, из Зоны уже не вынесешь. По Меже до двенадцатой вешки доезжаем, «козлик» наш одноразовый хороним в кювете, чтобы грейдер не загромождать, и дальше надо через Серебряный ручей. И как раз подходим с нужного берега, кстати, чтобы живой воды набрать, а не мёртвой. Ну а Серебряный — это тот же бетонный завод, вид с управления. Чуть позже, да. Часам к пяти вечера, уже в темноте. Там в лёжке опять же ночуем, а весёлая охота начинается завтра. И завтра же… Но до этого не дошло.

Это прикидка как бы, по карте, по памяти. По уму и по опыту. В реальности Зоны карта лечь может и поперёк, может и вчетверо сложиться, и пути контролёра неисповедимы, а снег может с утра и растаять. Запасные варианты трека я, разумеется, имел какие-то. По уму.

Но по безумию же моему сложиться должно было иначе. Оно уповало именно на активные «радуги», поскольку хотело попасть не сразу на Янтарь за кровососом, а к Малиновым Угодьям, к малому могильнику. На край Янтаря.

К «мутке», в общем.

Как сказал бы любой, произвольно взятый писатель: оно хотело положить себе конец, моё безумие.

— Кто кому чего и на что?

— Чего, Комбат? Кто на кого хотел положить конец? На себя же самоё, говорю, безумие, оно хотело конец положить потяжелей с прибором. Ночного видения. Тьфу ты, объясняю: псих Тополь хотел покончить самоубийством. Так тебе понятней? А трекер Тополь рабски выполнял распоряжения психа.

— А.

— На. И свой план безумие выполнило где-то до половины. Рязанский ему помешал, а потом и Серёжа этот странный решил выступить всеми силами. Спасибо им. Боюсь, кабы бы не они, безумие успело бы до Вспышки свои планы реализовать досрочно. Поскольку «радуги» у пруда взяли так, что фотографировать их было можно.

Епэбэвээр, ребята! Я впервые их такими видел. Они-то Вспышку чуяли.

Я же только потом узнал, что и Припять почти пустая была, оставили только охрану, и Хозяева лыжи смазывали чуть ли не с Нового года.

Ну пуделя тянет от пожара, а дворнягу к пожару… Спасибо Матушке, немного дворняг оказалось, человек всего тридцать. Из известных — Тульский, Вист, Поганец тоже угодил в дворняги… Страшно подумать, если бы в Зоне одиннадцатого-пятнадцатого больше классных ходил легло. Летом бы Задница так дешёво не отделался… К писателям прибегать же пришлось, мать-перемать!..

Но про писателей, может быть, потом, я продолжаю.

Так что был я дворняга, и попробуй только, Комбат, мне это припомнить.

Так вот, «радуги»… «Радуги» у пруда сияли… как падлы! В одну собравшись. Я впервые такое видел. И никогда не слышал про такое. Сверкало за километр!

Клубин ещё пожалел, что опять фотоаппарат забыл.

Даже Фуха офигел, уж на что по жизни не ценитель.

Явно не ценитель.

— Костя, что это? — спросил Клубин тихо.

Как сказал бы писатель, они стояли возле машины рядком, озарённые радужной вакханалией. Они глядели на невероятное играющее полотно, газовый занавес неземного театра, театра из мира, где цветов на тысячу больше, чем семь штатных солнечных, и представлять, какую же декорацию может скрывать подобный занавес, было физически больно, больно в душе, и Тополь вдруг ясно понял — боль указала — где, оказывается, она прячется, душа, в теле человеческом.

Понял и тут же забыл. Дикари в Полинезии при виде самолёта впадали в религиозный ступор именно потому, что в их языке не существовало слова для обозначения летающего чуда. Недолго и помереть от удушья, захлебнувшись в нерефлексируемой вербально эмоцией. Как в блевоте собственной.

(Да, вот именно так писатель бы и написал про «радуги» у тимрюковского пруда в канун Вспышки.)

Цвета, наблюдаемые Тополем и его ведомыми, земных имён не имели. Ступор, охвативший их, ступор белых людей, ступор жителей Земли второй четверти двадцать первого века, века совместного торжества энергетической, генетической и общечеловеческой революций на территории половины мира, но узревших вдруг чудо «райских радуг» — ничем не отличался от ступора полинезийского шамана. Даже хуже был. Устойчивей.

Образование, то-сё, вы поймёте. Если подумаете.

Впрочем, как раз шаманы и научились использовать самолёты в своих целях. Без рефлексий. Отринь рефлексии. Просто действуй, как всегда. Политика. Плюс к тому, ведущий и ведомые жили всё-таки не на той половине Земли, где революции разума именно торжествовали, правили бал. На этой стороне они, революции, обычно пьянствовали в людской. Так что иммунитет к прекрасному имелся.

У Тополя — ещё и профессиональный.

— А это «радуга», — сказал Тополь, надвигая нейтральный светофильтр на забрало. В горле было сухо, а в перчатки, наоборот, будто масла налили. Впрочем, поездка закончилась, перчатки пора и снять. Это очень важно в выходе: чтобы ладони были голые. — «Райская радуга». Долго не стоит любоваться. Берегите глаза, можно и до косоглазия досмотреться. Легче лёгкого. И обычная-то башку дурит, а сегодня вон какая… развернулась. Ничего, не расстраивайтесь, помрём — налюбуемся в раю вдосталь. Сталкеров в ад не берут… Конечно, что-то исключительное сегодня, интенсивное. Кстати, удваиваем осторожность. Закройте светофильтры, ведомые. И переходим на кислород. «Радуга» ядовита. Воздушно-капельным путём.

Может, уже и наглотались издалека.

— Опять я фотоаппарат забыл, растяпа! — воскликнул Клубин, хлопнув себя по шлему. — На коммуникатор же это не снимешь!

— Стоп, Олегыч. У вас что, коммуникатор с собой?

— Я выключил и разрядил его, конечно. Батарейки отдельно.

— И то хлеб. А то бы поругались. Эй, Фуха. Фуха!