блестящей макушкой всегда говорил одно и то же: «Наберитесь терпения». Перлмана больше интересовала жизнь Леонарда в Пилгрим-Лейкской лаборатории, чем то обстоятельство, что его подпись теперь походила на каракули девяностолетнего старика. Перлману хотелось узнать, что за человек доктор Малкил. Ему хотелось услышать сплетни. Если бы Леонард остался в Провиденсе, под наблюдением доктора Шью, ему бы уже уменьшили дозировку, но теперь приходилось начинать все сначала.
В библиотеке Пилгрим-Лейк Леонард попытался разузнать побольше о лекарстве, которое он принимал. Читая со скоростью второклассника, фактически шевеля губами, он узнал, что соли лития применялись при психических расстройствах еще в девятнадцатом столетии. Затем, главным образом потому, что средство не было запатентовано и не приносило прибыль, эта терапия вышла из моды. Литий применяли для лечения подагры, гипертонии и сердечных заболеваний. До 50-х годов он был основным ингредиентом в напитке «Севен-ап» (первоначальное название — «Биб-лейбл, лимонная содовая с литием»). В настоящее время велись клинические испытания, в ходе которых определялась эффективность лития при лечении хореи Хантингтона, синдрома Туретта, мигрени и гистаминовой головной боли, болезни Меньера и гипокалемического периодического паралича. Фармацевтические компании все делали не в том порядке. Вместо того чтобы начать с изучения заболевания и затем разрабатывать лекарство от него, они сперва разрабатывали лекарства, а потом пытались понять, для чего они годятся.
Леонарду и без книг было известно, что от лития он становится вялым и плохо соображает. Во рту у него постоянно пересыхало, сколько бы он ни пил, и стоял такой вкус, будто он сосал железный болт. Он и табак жевал отчасти для того, чтобы скрыть металлический привкус. Из-за тремора рук он терял координацию (уже не мог играть в пинг-понг, даже мяч не мог поймать). И хотя все врачи утверждали, что литий тут ни при чем, сексуальное желание у него заметно снизилось. Он не стал импотентом, не потерял способность функционировать — просто его это не особенно интересовало. Вероятно, это было связано с тем, каким непривлекательным, до срока постаревшим он себя чувствовал от лития. В аптеке Провинстауна Леонард покупал не только бритвенные лезвия, но и лекарства от несварения желудка и геморроя. Он всегда выходил из аптеки, вцепившись в пакетик, боясь, что через прозрачный полиэтилен можно увидеть неприличный товар внутри, поэтому прижимал его еще крепче к своим похожим на женские грудям, закрываясь от морского ветра. Аптеку П-тауна Леонард посещал регулярно, чтобы не бывать в магазинчике при лаборатории, где был риск столкнуться со знакомыми. Чтобы отделаться от Мадлен, ему приходилось выдумывать предлоги, самым неопровержимым из которых была, разумеется, маниакальная депрессия. Он не упоминал ее напрямую. Просто бормотал, что ему «хочется побыть одному», и Мадлен уступала.
Из-за физического и душевного расстройства у него возникла еще одна проблема: в их взаимоотношениях с Мадлен произошла перестановка сил. Поначалу слабой стороной была Мадлен. Она ревновала, когда Леонард разговаривал на вечеринках с девушками. Она подавала предупредительные сигналы, свидетельствовавшие о неуверенности. В конце концов она полностью сдалась и сказала ему: «Я тебя люблю». В ответ Леонард повел себя хладнокровно и рассудочно, решив, что, если поддерживать в Мадлен сомнения, ее можно будет крепче привязать к себе. Но Мадлен его удивила. Она тут же ушла от него. Стоило ей уйти, как Леонард пожалел об инциденте с Роланом Бартом. Он бранил себя за такой идиотизм. Во время приемов у Брайса он многократно анализировал свои побуждения. И хотя Брайс в своей оценке ситуации в целом попал в точку, — он считал, что Леонард боится сближения и поэтому посмеялся над признанием Мадлен, желая себя защитить, — Мадлен этим было не вернуть. Леонард скучал по ней. У него началась депрессия. Внезапно он перестал принимать литий, надеясь, что ему станет лучше. Но улучшения не последовало — одна тревога. Тревога и депрессия. Он прожужжал все уши своим друзьям, непрестанно рассказывая, как он скучает по Мадлен, как хочет, чтобы она вернулась, как он испортил самые лучшие отношения с девушкой, какие у него только были. Понимая, что друзьям надоедает это слушать, Леонард снабжал свои монологи различными модуляциями, отчасти руководствуясь инстинктом рассказчика, стремящегося варьировать повествование, отчасти потому, что теперь его тревоги множились. Так что он сообщал друзьям о том, что переживает из-за денег, тревожится за свое здоровье, пока наконец не начал забывать, что он говорит и кому. Примерно тогда и появился Кен Ауэрбах с двумя мужиками из охраны, которые отвели его в поликлинику. А самое безумие заключалось в том, что, когда на следующий день его перевели в больницу, Леонард был зол как собака. Зол из-за того, что его положили в психушку, а он даже не успел перед этим разойтись по полной, в свое удовольствие, как настоящий маньяк. Он должен был не спать три ночи подряд. Он должен был перетрахать восемь телок, нанюхаться кокаина и наглотаться дешевого спиртного с живота стриптизерши по имени Звездочка. Вместо этого Леонард просто сидел в квартире, злоупотребляя своей записной книжкой, терроризируя своих телефонных абонентов и съезжая с катушек, пока его не упекли за решетку с остальными психами.
Когда три недели спустя он выписался, баланс сил кардинально переменился. Теперь слабой стороной был он. Да, Мадлен вернулась к нему, и это было замечательно. Но счастье, которое испытывал Леонард, омрачалось постоянным страхом, что он ее снова потеряет. От его жалкого вида красота Мадлен проступала еще отчетливее. В постели рядом с ней он чувствовал себя обрюзгшим евнухом. Каждый волосок у него на бедре прорастал из воспаленной луковицы. Порой, когда Мадлен спала, Леонард тихонько стягивал с нее одеяло и смотрел не отрываясь на ее сияющую, розовую кожу. И вот что было интересно: от этой слабости в нем росла влюбленность. Похоже, слабость того стоила. Леонард всю жизнь выстраивал защиту, чтобы не испытывать подобной зависимости, но больше так не мог. Он потерял способность быть скотиной. Теперь он был влюблен без памяти — чувство одновременно потрясающее и страшное.
Пока он лежал в больнице, Мадлен попыталась как-то оживить его квартирку. Застелила кровать новым бельем, повесила шторы на окна, а в душе — розовую занавеску. Отскребла полы и столы. Она призналась, что рада жить с ним, рада избавиться от Оливии с Эбби. Но этим длинным жарким летом Леонард начал понимать, почему Мадлен в конце концов, наверное, надоест жить в бардаке с парнем, у которого, по большому счету, нет ни гроша. Всякий раз, когда из тостера выбегал таракан, у нее был такой вид, как будто ее сейчас стошнит. Душ она принимала в шлепанцах, чтобы не наступать на плесень. В первую неделю после возвращения Леонарда Мадлен проводила с ним все дни. Но на следующей неделе начала ходить в библиотеку или встречаться со своим старым научным руководителем. Леонарду не нравилось, когда Мадлен уходила из квартиры. Он подозревал, что она уходит не из-за любви к Джейн Остин или к профессору Сондерсу, а чтобы отдохнуть от него. Вдобавок к посещениям библиотеки Мадлен два-три раза в неделю играла в теннис. Однажды, пытаясь отговорить ее, Леонард сказал, что в теннис играть слишком жарко. Он предложил пойти вместе посмотреть фильм в кинотеатре с кондиционером.
— Мне нужна физическая нагрузка.
— Физическую нагрузку я тебе обеспечу. — Это было пустое хвастовство.
— Не такая.
— Что это ты всегда с парнями играешь?
— Потому что парни у меня выигрывают. Мне нужно, чтоб было с кем соревноваться.
— Если бы я так сказал, ты бы меня назвала сексистом.
— Слушай, если бы Крисси Эверт жила в Провиденсе, я бы с
Леонард понимал, на кого он похож. Он был похож сразу на всех приставучих зануд подружек, какие у него только были. Чтобы это прекратить, он надул губы, наступило молчание, и Мадлен, взяв свои ракетку и мячики, ушла.
Как только дверь за Мадлен закрылась, он вскочил и подбежал к окну. Он смотрел, как она выходит на улицу в своей белой теннисной форме, с завязанными волосами, с напульсником на запястье подающей руки.
В теннисе было что-то такое — эти аристократические церемонии, чопорная тишина, навязываемая зрителям, претенциозная манера выкрикивать счет, эксклюзивный статус самого корта, где разрешалось свободно перемещаться лишь двоим, оцепеневшие, словно дворцовая охрана, судьи на линии, раболепно суетящиеся в погоне за мячами ребята, — что превращало теннис в явно недостойное времяпровождение. Стоило Леонарду сказать об этом Мадлен, как она начинала сердиться, — из этого можно было заключить, какая глубокая социальная пропасть их разделяет. Рядом с его домом в Портленде был общественный теннисный корт, старый и растрескавшийся, почти все время наполовину залитый водой. Они с Годфри обычно ходили туда курить траву. Это было самое близкое знакомство Леонарда с теннисом. Мадлен же, наоборот, целых две недели в июне-июле каждое утро вставала, чтобы посмотреть «Завтрак в Уимблдоне»
