зрения ему многое понравилось. Тут было приятное откровенное заявление о том, что Мадлен хотела переспать с ним в те давние каникулы. Депеша содержала в себе пылкость, непохожую на Мадлен, но обещавшую целый букет новых ее сторон. Она переживала, что дырка может зарасти? И это написала
Каждое письмо было письмом любовным.
Разумеется, если говорить о любовных письмах, это оставляло желать лучшего. Например, заявление Мадлен о том, что она не хочет встречаться с ним в следующие полвека, было не слишком многообещающим. Не поднимало дух и то, как упорно она говорила, что у них с ее «парнем» «все серьезно» (зато то, что «не все идет гладко», радовало). Главное, что почерпнул Митчелл из письма, был тот прискорбный факт, что он упустил имевшуюся у него возможность. Возможность эта появилась у него рано, на втором курсе, а он не сумел ею воспользоваться. Это угнетало тем более, что отсюда неявно следовало: ему всю жизнь суждено быть наблюдателем, вечно вторым, проигравшим. Совсем как сказала Мадлен: он для нее недостаточно мужественен.
Последовавшие дни были испытанием духа. В Каламате, прибрежном городке, где пахло не оливками, как ожидал Митчелл, а бензином, ему то и дело попадались двойники. Официант в ресторане, человек, починявший лодки, сын хозяина гостиницы, кассирша в банке — все они точь-в-точь походили на него. Даже в нескольких иконах в разваливающейся местной церкви обнаружилось сходство с Митчеллом. Это не придало ему ощущения, что он вернулся домой, наоборот — подорвало его дух, словно с него сняли фотокопию, одну, другую, еще и еще, так что получилась слабая репродукция некоего более четкого, более темного оригинала.
Стало холоднее. По ночам температура падала градусов до пяти. Куда бы они ни пошли, всюду из скалистых склонов поднимались недостроенные сооружения. Чтобы поддержать строительство, греческий парламент принял закон, по которому люди освобождались от налогов на незаконченные дома. В ответ хитроумные греки стали держать верхние этажи своих домов вечно недостроенными, а сами уютно устраивались внизу. Митчелл с Ларри провели две холодные ночи в поселке Итило, где за доллар с носа нашли незаконченный четвертый этаж дома, принадлежавшего семейству Ламборгос. Старший сын, Ианнис, разговорился с ними, когда они сошли с автобуса на городской площади. Скоро он уже показывал им крышу, усеянную арматурой и шлакоблоками, где они могли спать под звездами, вытащив свои спальники и поролоновые коврики — в первый и единственный раз за всю поездку.
Невзирая на языковой барьер, Ларри начал много общаться с Ианнисом. Пока Митчелл пил кофе в единственной поселковой кофейне, все еще тайно страдая из-за письма Мадлен, Ианнис с Ларри ходили гулять по окрестным холмам, где было полно коз. Ианнис со своей черной-пречерной шевелюрой, в рубашке, открывавшей грудь, походил на греческую поп-звезду. Зубы у него были плохие, он был из породы прихлебателей, но вел себя вполне дружелюбно; правда, Митчелла на дружелюбное общение не тянуло. Впрочем, когда Ианнис предложил отвезти их обратно в Афины, сказав, что у него там дела, Митчелл не видел повода отказываться, и на следующее утро они отправились в путь в крохотном автомобиле югославского производства — Ларри на переднем сиденье, Митчелл на откидном сзади.
Приближалось Рождество. Улицы вокруг их гостиницы, ничем не примечательного серого здания, которую порекомендовал им Ианнис, были украшены фонариками. Один лишь холод напоминал им, что пора уезжать в Азию. Когда Ианнис ушел по своим делам, Ларри с Митчеллом отправились в турагентство покупать билеты на самолет. Афины славились дешевыми авиабилетами, как оказалось, недаром: меньше чем за пятьсот долларов каждому достался билет с открытой обратной датой, Афины — Калькутта — Париж, на рейс компании «Эр Индия», улетавший следующим вечером.
В тот вечер Ианнис отвел их в ресторан с морской кухней, потом в три разных бара, а под конец подвез обратно в гостиницу. На следующее утро Митчелл с Ларри пошли в Плаку и купили новые сумки, поменьше. Ларри выбрал конопляную сумку на ремне, в веселую полоску, Митчелл — темный вещмешок. Вернувшись в гостиницу, они переложили основные пожитки в новые сумки, стараясь, чтобы те получились как можно легче. Они избавились от своих свитеров, длинных штанов, теннисных туфель, от спальников и ковриков, от книжек, даже от шампуня. Митчелл отсеял свою святую Терезу, святого Августина, Томаса Мертона, Пинчона, освободился от всего, кроме тонкой книжечки в бумажном переплете «Нечто прекрасное во имя Бога». Все лишнее они сложили в рюкзаки, пошли на почту и отправили обратно в Штаты медленной скоростью. Снова оказавшись на улице, они ударили по рукам, впервые почувствовав себя настоящими путешественниками, легкими на подъем и ничем не обремененными.
Бодрое настроение Митчелла длилось недолго. Среди вещей, которые он взял с собой, было письмо Мадлен, и когда они вернулись в гостиницу, он заперся в ванной, чтобы еще раз его прочесть. На этот раз оно показалось ему более суровым, более окончательным, чем прежде. Выйдя из ванной, Митчелл лег на кровать и закрыл глаза.
Ларри курил на балконе.
— Мы еще Акрополь не видели, — сказал он. — Надо посмотреть.
— Я видел, — пробормотал Митчелл.
— Мы на гору не забирались.
— Сейчас неохота.
— Ты что, приехал из такой дали в Афины и не пойдешь смотреть Акрополь?
— Давай там встретимся, — сказал Митчелл.
Дождавшись, пока Ларри уйдет, он позволил себе заплакать. Тут сошлось все. Прежде всего, само письмо от Мадлен, но еще и те причины, по которым она решила такое письмо написать; а именно — черты его личности: его неловкость, его очарование, его агрессивное поведение, его застенчивость, все то, что превращало его в парня, какой вполне мог бы ей подойти, но все же не совсем подходит. Письмо словно подводило итог всей его жизни вплоть до этого момента. То был приговор, в силу которого он оказался здесь, на этой кровати, в одиночестве, в афинском гостиничном номере, придавленный жалостью к себе настолько, что был не в состоянии выйти на улицу и влезть на этот чертов Акрополь. Мысль о том, что он отправился в некое паломничество, показалась бредовой. Все это полная чушь! Почему он должен быть самим собой? Почему не может быть кем-то другим?
Митчелл сел, вытирая глаза. Повернувшись боком, вытащил из заднего кармана Новый Завет. Он открыл его и вытащил карточку, которую дала ему та женщина. Там наверху стояло «Библейский институт, Афины», рядом — греческий флаг с крестом, выведенным золотой краской. Под ним был написан ее телефон.
Митчелл снял трубку и набрал его. Первые две попытки соединиться оказались неудачными (он не знал, что набирать в начале), но на третий раз послышались гудки. К его удивлению, трубку подняла та женщина, из очереди в «Ам-экс», Дженис П.; казалось, ее голос раздается совсем близко.
— Алло?
— Привет. Это Митчелл. Мы с вами на днях познакомились в «Американ-экспресс».
— Благодарение Богу! Я за вас молилась. А тут как раз вы звоните. Благодарение Господу!
— Я нашел вашу карточку, вот и решил.
— Вы готовы принять Господа в свое сердце?
Это прозвучало весьма неожиданно. Митчел взглянул на потолок. По всей его длине шла трещина.
— Да, — сказал он.
— Благодарение Господу! — повторила Дженис. Голос у нее был по-настоящему счастливый, воодушевленный. Она начала говорить об Иисусе и Святом Духе, а Митчелл в порядке эксперимента слушал. Он подыгрывал и одновременно не подыгрывал. Ему хотелось посмотреть, как это будет. — Я же говорила вам, что нам суждено было повстречаться! — продолжала Дженис. — Господь вложил мне в душу
