— А потом что? Будешь преподавать где-нибудь?

— Может быть.

— Сколько преподаватель по истории религии зарабатывает?

— Понятия не имею.

Дин повернулся к Лилиан:

— Он думает, это пустяки. Зарплата. Пустяки, так он думает.

— Мне кажется, преподаватель из тебя вышел бы замечательный.

— Ну? — Дин обдумал эту идею. — Сын-профессор. Наверное, так и постоянную работу можно получить.

— Если повезет.

— Постоянная работа — дело хорошее. Для Америки нетипичное. Но если получишь, то можно неплохо устроиться.

— Мне пора, — сказал Митчелл. — На работу опаздываю.

На самом деле он опаздывал на беседу со священником. Втайне от всех, по секрету, словно покупал наркотики или посещал массажный салон, Митчелл ходил на еженедельные встречи с отцом Маруччи в церкви Св. Мери, католической, той, что в конце Монро-стрит. Когда Митчелл впервые позвонил в дверь дома священника и объяснил, что ему нужно, коренастый падре взглянул на него с подозрением. Митчелл пояснил, что собирается принять католичество. Он говорил о своем интересе к Мертону, особенно к истории его собственного обращения, описанной в «Семиярусной горе». Он рассказал отцу Маруччи примерно то же, что рассказывал профессору Рихтеру. Но отец Маруччи то ли не особенно рвался обращать в свою веру, то ли уже видел таких, как Митчелл, и не стал на него сильно давить. Дав Митчеллу кое-что почитать, он отправил его восвояси, пригласив зайти в другой раз, если будет желание побеседовать.

Отец Маруччи был вылитый персонаж из фильма «Город мальчиков» — такой же угрюмый, как Спенсер Трейси. Митчелл сидел у него в кабинете, замирая от благоговения перед большим распятием на стене и полотном «Священное сердце Иисуса» над притолокой. На старомодных батареях были ажурные украшения. Мебель была тяжелая, прочная, кольца на шторах напоминали миниатюрные спасательные круги.

Священник пристально вглядывался в него узкими голубыми глазами:

— Прочли книги, которые я вам дал?

— Да, прочел.

— Вопросы есть?

— У меня скорее загвоздка, чем вопрос.

— Выкладывайте.

— Знаете, я тут все думаю, если я стану католиком, то надо бы мне как-то научиться соблюдать правила.

— Мысль неплохая.

— С большинством из них у меня проблем не будет. Но я не женат. Мне только двадцать два года. Не знаю, когда я вообще женюсь. Может, еще не скоро. Словом, правило, насчет которого я переживаю, в основном касается добрачного секса.

— К сожалению, тут выбирать по желанию не разрешается.

— Это мне известно.

— Послушайте, девушка — это вам не арбуз. Вам что, обязательно надо в ней дырку сделать на пробу?

Это Митчеллу понравилось. Именно на такое серьезное духовное наставление он и надеялся. И все- таки он не понимал, как это может облегчить муки безбрачия.

— Идите подумайте, — сказал отец Маруччи.

На улице только-только загорались неоновые вывески Гриктауна. Если не считать этого небольшого освещенного квартала, да еще вечернего матча, который начинался за Вудвордом, на стадионе «Тайгер», в центре Детройта было пусто. Теплый летний бриз донес до Митчелла запах реки. Сунув брошюру по катехизису в карман жилета, он отправился в ресторан и приступил к работе.

Следующие восемь часов он провел, убирая со столов грязные тарелки. Он помогал людям, когда они принимали пищу. Посетители оставляли на тарелках недожеванные куски мяса, жилы. Если Митчелл находил в куче плова детскую зубную пластинку, он возвращал ее в коробочке для еды навынос, чтобы никого не смущать. Убрав со столов, он снова накрывал их. Столик на четверых он способен был убрать в один заход, захватив сложенные горкой тарелки.

Джери, жена владельца, любила обосноваться за столиком в глубине. Это была крупная неряшливая женщина, похожая на детский рисунок, вылезший за пределы рамки. Официанты бесперебойно снабжали ее виски с содовой. Каждый вечер у Джери начинался в приподнятом от выпивки настроении, словно в ожидании праздника. Позже она мрачнела. Как-то вечером она сказала Митчеллу:

— И зачем я только вышла за грека! Знаешь, какие они, греки? Я тебе скажу. Они как арабы черномазые. Никакой разницы. Ты сам грек?

— Наполовину.

— Жалко мне тебя.

Джери это не понравилось. В прошлом Митчелл, устраиваясь на работу, всегда находил возможность похалтурить. В ресторане это было невозможно. У него был всего один пятнадцатиминутный перерыв, во время которого он наскоро проглатывал свой ужин. Гиросы Митчелл заказывал редко. Их делали не из баранины, а из смеси говядины со свининой, похожей на консервы «спам» из восьмидесятифунтовой банки. В окне, выходящем на улицу, вращались три вертела, а повара потыкивали их, отрезали куски. У одного из поваров, Ставроса, жена страдала сердечной болезнью. Два года назад она впала в кому. Каждый день перед работой он заходил в больницу посидеть у ее постели. Иллюзий относительно ее выздоровления он не питал.

Так и тянулись летние дни. Митчелл работал по семь смен в неделю — убирал со столов, счищал с тарелок недоеденное, кости и жир, салфетки, в которые высморкались, сваливал все в огромный мусорный бак с полиэтиленовым пакетом внутри, добавлял жирные тарелки к вечной горе, рядом с которой судомой из Йемена (единственный, у которого работа была еще хуже) казался карликом, — пока не заработал денег на билет до Парижа плюс $3280 в дорожных чеках «Американ-экспресс». На той же неделе он уехал, сначала в Нью-Йорк, а потом, три дня спустя, в Париж, где теперь оказался без крыши над головой и шагал под дождем по авеню Рапп.

Из водостоков лило. Капли дождя шлепались ему на голову, пробирались под воротник. Бригада ночных рабочих раскладывала вдоль улицы тюки, чтобы вода стекала в канаву. Митчелл прошел еще три улицы и наконец увидел на противоположном углу отель. Нырнув под козырек, он обнаружил, что место уже занято другим незадачливым туристом, парнем с рюкзаком, в дождевике, у которого вода капала с кончика длинного носа.