полицейскими она была 27 апреля 1907 года — в канун Первомая; последние отпечатанные в ней прокламации — 15 тысяч экземпляров — содержали в себе призыв организованно провести революционные маевки.

В этот вечер Осип был на своей явке, считанным людям известной, в том числе Анатолию Королеву, студенту инженерного училища, который заведовал распространением литературы. Королева с отчетом о распределении первомайских листовок Осип и ждал в назначенный час. Но вышли все допустимые сроки, а Королева не было: Осип заподозрил неладное. Прямо с явки отправился домой, предупредил товарищей, чтобы очистили квартиру от всего компрометирующего (жили, как и раньше, «коммуной», но не на 3-й Тверской-Ямской, а на Долгоруковской, в меблирашках Калинкина, квартиру снимали двое легалов, Волгин и Целикова, а остальные, чьи документы, как у Осипа, были чужие, в свою очередь «подснимали» комнаты у них). Что до Осипа, то к этому времени он разжился на месяц-другой армянским паспортом на имя какого-то студента питерского университета; специально охотились за таким: дремучая борода, которую Осип отпустил в целях конспирации, делала его, по мнению товарищей, вылитым кавказцем, так что армянская фамилия — Давлат Карагян — была как нельзя более кстати… Бричкина и Гальперин, тоже обитатели «коммуны», вызывались сходить на Рождественский бульвар — разведать, что там и как, но Осип, на правах старшого, запретил им. Потерпим до утра, сказал он.

В полночь раздался стук в дверь. Осип спросил: кто там? Ответ: почтальон, срочная телеграмма. Осип усмехнулся: обычная уловка всех на свете полицейских; ну да что поделаешь, надобно открывать. Только отомкнул дверь — непрошеные гости: пристав, околоточные, дворник. Не так их и много было, пять человек, но сразу тесно и мерзко стало в квартире…

Первый вопрос: в какой комнате живет Волгин, в какой — Целикова? Велели им одеваться, собираться, хотя наитщательнейший обыск во всей квартире не обнаружил ничего запретного. У остальных же квартирантов (у Осипа, у Бричкиной, у Гальперина) лишь паспорта проверили. Какая-то загадка, право: арестовали легальных, а нелегалов оставили в покое…

Ночное это происшествие неволъно связывалось с типографией, с возможным ее провалом, но, по здравому размышлению, Осип пришел к выводу, что верней всего здесь обычная полицейская чистка неблагонадежных, не более того, ибо ни Волгин, ни Целикова не только не имели отношения к типографии, но даже не подозревали о ее существовании… ах, как хотелось верить, что так все и есть!

А утром явился Аршак. Уже то одно, что пришел он не на явку, а сюда вот, на квартиру, чего, будучи опытным конспиратором, не должен был делать, свидетельствовало об особой какой-то чрезвычайности, яснее ясного говорило: случилась беда. Так и было. Типография занята полицией, сказал Аршак. А Новиков? А Габелов? — спросил Осип; то были люди, не так давно сменившие «приказчика» Ланышева и грузин-типографщиков, у которых от постоянного пребывания в подвальной сырости худо стало с легкими. Оба арестованы, сказал Аршак. Новиков был взят после того, как доставил под видом фруктов четыре корзины с остатками первомайских прокламаций в дом Котова, на Малый Харитоньевский переулок, где был распределительный пункт литературы; все те, кто были на квартире (а именно Ида Цыпкина, хозяйка квартиры, и Королев), тоже арестованы.

— Новикова что, выследили? — спросил Осип.

— Если даже и так, главное — почему стали вдруг следить? — возразил Аршак.

На этот вопрос, увы, ответа не было. А коли так — прежде всего следовало подумать о безопасности уцелевших. Квартира на Долгоруковской была оставлена в тот же день, а обитатели ее вместе с Осипом выехали на «дачу», в Лосиноостровское, по Северной железной дороге. Дача оказалась летней, без отопления, а май, как на грех, выдался холодный, с ветрами — крепко пришлось помучиться; особенно досталось Гальперину с его повышенной чувствительностью к холоду и сырости; как и пять лет назад, когда ютились с искровской экспедицией в подвале «Форвертса», он здорово простыл. Осип опасался воспаления легких, но ничего, обошлось.

Времена настали трудные, черные. Арест следовал за арестом. Взят был и сменивший на посту секретаря МК Виктора Таратуту Лев Карпов — все эти месяцы Осип бок о бок работал с ним; схвачен он был на маевке в Сокольниках. В этих условиях тем большей была нужда в новой типографии: листовки — при отсутствии периодического партийного органа — становились единственным средством воздействия на рабочую массу.

Однажды Московский комитет вынужден был на крайность пойти. Алеша Ведерников, он же Сибиряк, отличившийся на Пресне во время Декабрьского восстания, командир дружины, человек храбрости необыкновенной, захватил среди бела дня типографию на Сущевке. Только представить себе: людная улица, напротив дома важно прохаживается бравый городовой в белых нитяных перчатках, и вот в типографию входят шесть или семь человек, вооруженных револьверами, Ведерников, отчаянная голова, спокойно объявляет владельцу типографии, что тот арестован на время, пока будет отпечатан вот этот принесенный ими с собою готовый набор, и если он проявит необходимое благоразумие, то с его головы и волос не упадет, в противном же случае… Владелец типографии, явно не лишенный столь спасительного в его положении благоразумия, вмиг сделался очень милым и предупредительным, не только отдал рабочим приказание сделать все, что требуется «этим господам», а еще и распорядился пустить в дело свою наиценнейшую бумагу. Семь часов типография работала на пользу революции, напечатано было 40 тысяч экземпляров прокламаций.

Лихая операция, ничего не скажешь. Можно восхищаться отвагой и неустрашимостью товарищей, однако и уповать на одни эти налеты тоже нельзя. Позарез, и как можно скорее, нужна была собственная типография, которая могла б работать и днем и ночью и независимо от чьего бы то ни было «благоразумия». Скоро, однако, только сказка сказывается — реальные дела отчего-то куда медленнее идут; во всяком случае медленнее, чем хотелось бы. Но и то в оправдание сказать — трудности тоже немалые были. О бостонке, той скоропечатной американской машине, которая так славно поработала на Рождественке, равно и о восемнадцати имевшихся там пудах разнообразного шрифта, позволявших одновременно составить несколько наборов, приходилось только вспоминать со вздохом. Типографский станок, известное дело, в магазине не купишь, — по частям, по деталям собирали, кое-что, раму к примеру, наново изготовили; шрифт — хоть минимальный запас — доставляли члены партии, работавшие в типографиях (главным образом у Кушперева и Сытина). Но вот наконец и хибару подходящую сняли в одном из проулков за Верхней Красносельской — летом типография заработала.

Типографщиками стали Райкин и его жена, прекрасные специалисты, и, что тоже немаловажно, лишь недавно приехавшие из Тулы и, таким образом, еще не попавшие на заметку московской полиции. Для доставки бумаги из города и для выноса готовых прокламаций в целях предосторожности была снята поблизости от типографии, в Гавриковом переулке, специальная квартира, в которой поселилась жена Райкина — Бетти Файгер.

Как показали дальнейшие события, предосторожность эта была вовсе нелишняя. Полиция, что-то, должно быть, пронюхав, в октябре нагрянула в Гавриков; у Файгер нашли только бумагу, больше ничего, тем не менее ее арестовали. Типография же продолжала функционировать. Однако чрезмерно испытывать судьбу не стоило. Товарищ Марк (Любимов), секретарь МК, согласился с Осипом, что все же рискованно оставлять типографию на прежнем месте. Ее перенесли в противоположный конец города — в Замоскворечье, на Якиманку.

Этой же осенью 1907 года у Осипа впервые за год работы в Москве появился настоящий паспорт, мало того, что именно такой, какой был нужен — на имя Пимена Санадирадзе, двадцати пяти лет от роду, так еще отданный в его, Осипа, полное, без ограничения срока, пользование. Появилась возможность легально прописаться, Осип поселился в Козихинском переулке. Тут бы только и развернуться вовсю — при эдаких-то идеальных условиях, но, увы, факты говорили о том, что положение его с каждым днем становится все более шатким. Препоганое ощущение — будто тебя, персонально тебя, обстреливают фугасами, и то недолет, то перелет, то разрывы справа, то слева, и все уже кольцо, и вот-вот настигнет тебя твой снаряд… самому испытывать подобное не приходилось, но по газетным, с маньчжурского театра военных действий, сообщениям именно так себе это представлял он. Так оно, без натяжки, и выходило: то одного рядышком, то другого, то десятого заденет, стало быть, не сегодня, так завтра и твой черед — в острог. Схватили Гальперина, схватили секретаря МК Любимова, схватили Вельского — даже из самого близкого окружения всех не перечесть.

Гальперин из Таганки переслал письмо: его возили на Рождественский бульвар, в бывший кавказский