нет. Осип приблизился к рыжему!
— Не скажете, который час?
Тот осклабился и, показав на башенные часы, сказал:
— Четверть второго.
— Благодарю.
Осип не спеша направился к Унтер-ден-Линден с вечной толчеей. Настолько уж был уверен, что сбитый с панталыку шпик (если и правда шпик) не решится следовать за ним, — ни разу не оглянулся даже. И вдруг почувствовал неладное — кто-то рядом вышагивает, чуть локтем не задевает; скосил глаза — ба! рыжий! Осип резко, будто на столб наскочил, остановился. Верзила тоже остановился и, поглядывая на Осипа сверху вниз, злорадно усмехнулся.
— Виноват, — с гневно-оскорбленным видом обратился к нему Осип, — вам что-нибудь от меня нужно?
Ничуть не смешавшись, долговязый покачал головой из стороны в сторону, рассмеялся даже;
— Нет, ничего не нужно.
— Так в чем же дело?
— А ни в чем!
Чертыхнувшись в душе, Осип пошел дальше. Нахальный тип все не отстает. Осип нырнул в зеленую лавку, в подвал, — следом и этот жуткий человек. Купив яблоко, Осип быстро выскочил на улицу и сразу свернул за угол. Но от рыжего совсем не просто было отделаться: играючи — лишь пошире шаг — настиг Осипа; тоже яблоко в руке; и скалится, невероятно довольный собой. Осип достал платок, протер яблоко, стал есть его. Рыжий черт обошелся без платка. Как ни погано было на душе, а тоже и смешно все-таки: ни дать ни взять — два дружка закадычные, эдакие жуиры, привычно совершающие свой бездельный променад по бурлящей Унтер-ден-Линден!
Смех смехом, а Осипу порядком уже надоела эта дурацкая пинкертонщина. У Тиргартена вскочил в трамвай — рассчитывал, что шпик промешкает, не успеет. Успел! В том же вагоне очутился, лишь на другой площадке: ловок, ничего не скажешь! Только не повезло тебе, парень, рядом с кондуктором оказался, придется билет брать. Да. Лезет в карман за мелочью, протягивает кондуктору монету… кондуктор отрывает билет… Самое время! Осип на полном ходу соскочил с трамвая и — руки в ноги — помчался по безлюдному переулку. Был уверен, что освободился от неугомонного преследователя. Нет, очень скоро, через какие-то секунды, услышал за спиной гулкий, настигающий топот. Верно, и сдачи не успел взять, бедняга…
Немало слежек пережил на своем веку Осип, но с этой, по совести, ни одна не могла сравниться. Нечто до невероятности нелепое, дикое. Свихнуться, право, можно: чистая фантасмагория! Ни малейшей логики, бред какой-то, идиотская несообразность! Начать с внешности: слишком — для шпика-то — приметная, вызывающе броская; не захочешь, так и то зацепишь глазом такого. И эта еще утрированная — напоказ — открытость его! Когда следят, чтобы выяснить твои связи или явки, к примеру, обнаружить, таятся, исподтишка действуют, а то, бывает, и вовсе эстафетно, с рук на руки тебя от шпика к шпику передают, чтоб ничего не заподозрил. Даже если, допустим, решено
Слово к месту подвернулось, так и есть: паралич! Тут вся и разгадка. На то, верно, и бил этот шпик (или, точнее, те, кто снаряжал его в невиданную эту охоту), чтобы сковать его, парализовать. Ему как бы дают понять: не нужны нам твои тайны, мы и так все знаем — и сняли твои, и явки; нам другое сейчас надобно: чтобы и ты знал, что мы все про тебя знаем, что следим неусыпно за каждым твоим шагом, — так что поберегись, друг, от собственной тени своей шарахайся!
Если догадка верна, то — косвенно — тут и другое еще обнаруживается: выходит, что полиция (немецкая ли, русская — в данном случае безразлично) неплохо осведомлена о делах, которыми нынче занимается Осип. Да, лишь одним можно хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить такое беспардонное, нарочито вызывающее поведение шпика — стремлением обезвредить тебя, принудить к бездействию. И, черт их побери, ведь добились своего — по рукам и ногам связан он теперь! Даже с Литвиновым встретиться не может…
Без малого пять часов было уже. Осип едва не валился с ног от усталости, а доброхотному его «провожатому» все нипочем, похоже: легко шагает, напористо; мало того, в лицо Осипу время от времени заглядывает, посмеивается торжествующе в рыжие свои усы… Эдак ввек не отвяжешься от него! Нет уж, надо кончать чрезмерно затянувшуюся эту игру! Осип решился пойти к Герберту Шпаеру, тому дантисту, который не так давно крепко выручил его, дав фиктивную справку в полицию. Шпаер был социал-демократ, судя по всему, близкий Либкнехту человек. Осип без опаски поделился с ним своей бедой, спросил, нет ли второго выхода из квартиры — во двор. Шпаер повел его на кухню, там была дверь на черный ход. Толкнулись в нее — естественно, заперта.
— Понятия не имею, где ключ, — в растерянности проговорил доктор. — Придется выламывать.
— У вас не найдется гвоздя? — спросил Осип.
— А, понимаю! — обрадованно воскликнул доктор и через минуту принес из кабинета стальной костылек с загнутым под прямым углом концом и причудливой формы блестящие щипцы, явно какой-то зубоврачебный инструмент. Осип сунул костылек загнутым концом в замок, начал поворачивать щипцами; механизм замка здорово, должно быть, проржавел, минут с десять пришлось повозиться. Все это время Герберт Шпаер с восхищением наблюдал за манипуляциями Осипа, судя по всему принимая его за большого специалиста по отмыканию всяческих запоров…
Литвинова лишь поздно вечером удалось разыскать. Оказывается, вот для чего срочно был нужен Осип: на его имя из Питера послана крупная сумма денег для организации съезда; получить их, само собой, мог только Осип.
Литвинов, покончив с делом, спросил, отчего это Осип не явился днем на встречу.
— Признаться, я уж не знал, что и подумать. Опасался худшего.
Осип и рад бы умолчать о рыжем негодяе, преследовавшем его, слишком унизительно все было, шпик по всем статьям переиграл его, но нет, нельзя. Профессиональный революционер тем и отличается от человека, случайно приставшего к партии, что меньше всего он думает о себе, о том впечатлении, какое может произвести тот или иной его поступок; так что — прочь самолюбие, зачем ему ставшая уже привычной репутация на редкость удачливого конспиратора, все это мелочи, пустяки, куда важнее — в интересах общего дела — понять, что скрывается за сегодняшней, поистине беспримерной, погоней за ним. Осип ничего не утаил — ни торжествующих усмешек шпика, ни своего ощущения совершенной загнанности, обреченности. От выводов тем не менее воздержался: хотелось знать, как все это выглядит со стороны. Мнение Литвинова в данном случае было особенно дорого: трезвая голова, не склонен к преувеличениям, недаром же еще в Лукьяновке окрестили его Папашей…
— Крайне неприятная история, — помолчав с минуту, сказал он.
— Поверишь ли, я чувствовал себя, как кролик перед удавом!
— На это и расчет. Явно хотят запугать.
— Мне тоже так показалось.
— Я только вот чего никак в толк не возьму. Получается, что он не случайно оказался у картинной галереи — именно тебя поджидал…
— Выходит, что так.
— Кто-нибудь знает, что ты у нас такой заядлый поклонник живописи?
— По-моему, нет.
— По-моему, по-твоему… дамский какой-то разговор!
— Нет, никто не знает.
Это было не совсем так. Уж один-то хотя бы человек, а именно ближайший его помощник по транспортной группе Яков Житомирский, определенно знал про эту его причуду — перед всяким серьезным делом проходить через
