вынесении приговора не закрывать глаз на эту кровавую и в то же время величавую картину русских условий…
И вот объявляется приговор. Основное обвинение — в «государственных преступлениях» против России — отвергнуто полностью, все девять подсудимых по этому пункту оправданы. Тем не менее — чтобы хоть как-то спасти престиж прусской юстиции — шестеро из них все же признаны виновными в «принадлежности к тайному обществу» и приговорены к заключению на срок от полутора до трех месяцев — чисто символическое наказание, ибо с зачетом предварительного заключения вся девятка тут же была освобождена из-под стражи…
Только теперь, после этих двух недель процесса, Либкнехт мог признаться себе, что хотя и рассчитывал, конечно, на успех, но о таком триумфе даже и помыслить не смел. Особенно радовало, что процесс вызвал именно тот резонанс, какой и нужен был. Все газеты (он скупил все, что имелось в тот час на почтамте) были единодушны в оценке итогов кенигсбергского судилища, даже те, которые никак уж нельзя заподозрить в сочувствии русскому революционному движению. Во всех них, по сути, варьировалась одна и та же мысль, наиболее красноречиво сформулированная, пожалуй, в «Prager Tageblatt»: «Еще никогда язвы России не были обнажены перед общественным мнением Европы так явно. Чересчур усердные обвинители нанесли тяжелый урон не только себе, но и своим клиентам: процесс
О своем приезде Либкнехт никого не известил, даже Юлию, даже Тедди. К чему лишний переполох? Каково же было его удивление, когда, выйдя в Берлине из своего вагона, он увидел бросившегося ему навстречу Фрейтага. Поди, не первый уже кенигсбергский поезд встречает… Ах, как славно, что именно Фрейтага видит он сейчас!
— Здравствуй, Осип.
— Здравствуй, Карл, — сказал Осип, даже не заметив, что впервые на «ты», и впервые по имени.
Обнялись, расцеловались; тоже впервые…
Этого рыжего верзилу вовек не забыть. По ночам даже сниться стал, проклятый: скалится, хохочет, пакляные волосы во все стороны торчат — вполне разбойный вид (наяву-то он попристойней все же выглядел).
Вообще-то Осип берлинских шпиков за простофиль держал. К тому моменту, как обнаружил, что кончилась для него тихая, незаметная жизнь, что — по каким-то неведомым причинам — попал в персональную
В сущности, шпики везде на один манер — что в России, что здесь. Наметанному глазу ничего не стоит распознать филера: беспечная походка, а глаза быстрые, воровские, беспокойные; профессиональное, так сказать, тавро. Но не в том дело, чтобы вычленить филера из толпы; скрыться, исчезнуть, испариться — вот задача. Если сравнивать российских шпиков с берлинскими, то
Осип и прежде улавливал за собою слежку, не без того, но то были эпизоды, случайности; просто ненароком попадал в силки, расставленные на других. С некоторых же пор, а именно с начала апреля, когда стали съезжаться в Берлин делегаты предстоящего III съезда партии, слежка приобрела характер вполне, так сказать, целенаправленный.
Считанные люди знали его адрес, и вид на жительство у него надежный (на выходца из России, коему русским посольством официально разрешено пребывание в Берлине), так что Осип рискнул даже отметиться в полиции, и ничего, прекрасно сошло, ни малейшей придирки. Но вот однажды к квартирной его хозяйке (добрейшее существо, души в Осипе не чаяла, по-матерински хлопотала вокруг него) явились какие-то люди, двое, стали расспрашивать об Осипе: чем занимается, не знает ли она каких-нибудь его друзей, у которых можно бы его отыскать сейчас? Очень, мол, он нужен им, срочно нужен, они, видите ли, старинные товарищи Осипа, весточку с родины должны вот передать… Фрау Неймарк, хозяйка, если б и захотела, ровно ничего о своем жильце не могла бы сказать. Осип жил уединенно, никто к нему не приходил; о делах своих, понятно, тоже ей не докладывал, а она, прелестная старуха, никогда не любопытничала. Она напрямик спросила у тех субъектов (это ее словечко) — не из полиции ли они; нет, нет, заверили, как она могла так подумать, друзья, просто друзья! Да, деталь еще одна немаловажная: говорили они по-немецки не очень чисто, с каким-то акцентом… Осип успокоил хозяйку: вероятно, это и правда друзья искали его. Сам же почти не сомневался, что попал в поле зрения русской агентуры.
Вскоре зашевелилась и прусская полиция. Осипа вызвали в участок, спросили, каков род его занятий в Берлине, откуда он берет средства к жизни. Осип доставил справку, что обучается зуботехническому искусству у одного преуспевающего дантиста, Герберта Шпаера (опять Либкнехт помог!), и полицейские чиновники как будто вполне удовлетворились этим. Но только как будто — вот в чем беда! С утра пораньше шпики занимали свой пост у круглой афишной тумбы (наискосок от дома, где квартировал Осип), делая вид, что изучают программу увеселений на ближайшие дни. Редко-редко попадались знакомые лица, почти всякий раз шпики были другие, новые, но повадка у них до смешного была одинаковая: все до единого читали афиши на тумбе! Потом начиналась привычная игра в «кошки-мышки». Осип не торопился отделаться от очередного «хвоста», подолгу водил за собою, нарочно выбирал места полюднее, без всякой на то нужды заходил в магазины; себя уж не щадил, конечно, уставал смертельно, но шпикам, надо полагать, и вовсе худо приходилось, у них ведь еще одна забота была, главная — не упустить его из виду. Лишь изрядно помучив своих преследователей, Осип нырял в какую-нибудь хорошо известную ему подворотню, откуда был проход на соседнюю улицу, еще раза два-три повторял этот маневр — и поминай как звали. Только теперь можно было со спокойной душой отправляться на явку.
В обычных условиях (то есть занимайся он только транспортами с литературой), пожалуй, не стал бы съезжать от милейшей фрау Неймарк, великое все же дело — знать, где приклонишь ночью голову! Но рисковать безопасностью делегатов съезда, местом временного пребывания которых избран Берлин, Осип, естественно, не мог. Кто поручится, что, следя за тобой, какой-нибудь пронырливый шпик не выйдет и на них? Осип вновь перешел на нелегальное положение, ютился где придется, но все это сполна искупалось тем, что по крайней мере никто не подкарауливает его у ворот.
Дней пять блаженствовал: ни единого соглядатая! Благодаря этому массу дел удалось сделать. По нескольку раз на дню встречался с членами Организационного комитета по созыву съезда; была в том настоятельнейшая нужда: уже определилось место проведения III съезда — Лондон, и надо было обеспечить незаметную переброску туда делегатов, продумать, кто из них отправится из Берлина, а кто кружным путем — через Францию, через Голландию, через Бельгию, рассчитать дни и часы отъезда каждого, снабдить билетами. Членов Оргкомитета в Берлине было трое — Бур (он же Александр Эссен), Мышь (Прасковья Кулябко) и Папаша (Максим Литвинов). С Литвиновым Осип давно был знаком: вместе сидели в Лукьяновке, вместе бежали оттуда; с ним и теперь был связан теснее всего. Однажды Осипу передали записку от Литвинова: тот назначил свидание на два часа дня в одном окраинном ресторанчике, по срочному делу…
Осип взял за правило: есть слежка, нет ли — являться на конспиративные встречи не иначе, как покружив по городу. В последнее время навострился еще ходить в национальную картинную галерею: посетителей — по пальцам перечесть, каждый на виду, случись шпику забрести следом — весь как на ладони. Был в музее зал, особенно любимый Осипом, тот, где выставлен Лукас Кранах. Подолгу стоял у огромного полотна «Отдых на пути в Египет». Щемящая наивность, детские первозданные краски. В день свидания с Литвиновым дольше обычного провел у Кранаха — с таким расчетом, чтобы прямо из галереи отправиться к месту встречи.
Вышел из музея — тотчас заметил худого, необыкновенно долговязого человека с рыжими патлами, почему-то прятавшегося за деревом и явно высматривавшего кого-то беспокойно. Неужто шпик? Времени как на грех в обрез — некогда уже водить его за собою, чтоб удостовериться, что за птица. Не все, однако, потеряно; если действительно шпик, есть верный способ скоренько отделаться от него: обратиться с каким-нибудь незначащим вопросом, после этого он уже не посмеет продолжать преследование, смысла
