— Ни одно предприятие не стоит того, чтобы рисковать ради него здоровьем.
— Но здоровье перестает быть благом, если начинаешь над ним трястись, — заметил Вердье.
Я смотрел на них с раздражением. Они объединились против меня, они отказывались рассчитывать свои силы, беречь свое и чужое время: они сплотились в их общем упрямстве; и моя настойчивость не могла убедить Марианну. Я видел, что любой смертный ей ближе, чем я, и моя любовь бессильна; я не принадлежал их племени.
— Какие новости в Париже? — примирительным тоном спросила Софи.
— Мне подтвердили, что кафедры экспериментальной физики скоро будут созданы по всей Франции, — ответила Марианна.
Пруво оживился:
— Это наш самый ощутимый результат.
— Да, это большой шаг вперед, — кивнула Марианна. — Как знать! Быть может, дела пойдут быстрее, чем мы смеем надеяться!
Ее глаза блестели, и я тихонько вышел. Мне было невыносимо слышать, с каким жаром она говорит о тех днях, когда самой ее уже не будет и в помине. Возможно, именно это и разделяло меня с ними более всего. Они были устремлены в будущее, в котором осуществятся все их теперешние усилия. А для меня будущее было чуждым, ненавистным: Марианна будет мертва и наша с ней жизнь будет представляться мне канувшей в глубь веков, напрасной, утраченной; и нынешнему времени суждено в свой черед кануть в вечность, тоже стать потерянным и напрасным.
На дворе была чудная морозная ночь. На небе мерцали мириады звезд, все тех же звезд. Я смотрел на эти неподвижные светила, раздираемые разнонаправленными силами. Луна тяготеет к Земле, Земля — к Солнцу, ну а Солнце, к чему тяготеет оно? К какой-нибудь неведомой звезде? Не могло ли быть так, что его движение компенсируется движением Земли и наша планета в действительности стоит на месте где-то посреди небосвода? Как об этом узнать? Узнают ли об этом когда-нибудь? Узнают ли, почему небесные тела притягиваются друг к другу? Притяжение было удобным словом, все объяснявшим, но что за ним стояло? Были ли мы ученее алхимиков Кармоны? Мы выяснили кое-какие факты, которых они не знали, и мы их упорядочили, но продвинулись ли мы хоть на шаг к таинственной сути вещей? Было ли слово «сила» понятнее, чем слово «добродетель»? А «притяжение» понятнее, чем «душа»? И становилась ли суть явления, производимого трением янтаря или стекла, понятнее, когда произносили слово «электричество», чем тогда, когда первопричиной мироздания называли Бога?
Я опустил глаза. Окна гостиной светились на дальнем краю белой поляны; собравшись у огня, они разговаривали о том будущем, когда сами они превратятся в горстку праха. Вокруг них были бескрайнее небо, безграничная вечность, но для них наступит конец; и поэтому им так легко было жить. В своем уютном ковчеге они плыли из ночи в ночь, плыли все вместе. Я медленно двинулся к дому; для меня не было пристанища, не было ни будущего, ни настоящего, была лишь любовь Марианны. Я был навсегда исключен из их круга.
«Улитка, улитка, покажи свои рога, дам кусок пирога». Анриетта напевала, прижимая к стволу дерева одну из тех улиток, что она насобирала в свое ведерко; Жак бегал вокруг липы, стараясь повторить припев, а Марианна озабоченно наблюдала за ним.
— Как ты думаешь, Софи права? Мне кажется, что левая ножка у него немного искривлена.
— Покажи его врачу.
— Врачи ничего не нашли…
Она с тревогой разглядывала маленькие пухлые ножки; оба ребенка чувствовали себя прекрасно, но она всегда беспокоилась: вполне ли они здоровы, красивы, умны и счастливы? Я сердился на себя, что не могу разделить с ней ее забот; я тепло относился к этим детям лишь потому, что Марианна когда-то носила их в себе, но они не были моими детьми; когда-то у меня был сын, мой собственный: он умер двадцатилетним, и теперь не осталось даже малой его частицы на этой земле…
— Хочешь купить у меня улитку?
Я погладил Анриетту по щечке; у нее был мой высокий лоб, мой нос и забавная серьезная гримаска; она совсем не походила на свою мать.
— Эта крепко стоит на ножках, — сказала Марианна. Она вглядывалась в личико девочки, будто пытаясь угадать ее будущее. — Как ты думаешь, она вырастет красавицей?
— Несомненно.
Несомненно, когда-нибудь она станет прелестной девушкой, потом состарится, станет беззубой старухой, и однажды я узнаю о ее смерти.
— Кого из них ты больше любишь? — допытывалась Марианна.
— Не знаю. Обоих.
Я улыбнулся ей, и наши руки сплелись. Стоял чудный летний день, пели птицы в вольере, в глицинии жужжали осы; я сжимал руку Марианны, но я ей лгал. Я любил ее, но не разделял ее радостей, печалей и тревог: я не любил того, что любила она. Она была одинока рядом со мной, но не знала этого.
— Слышишь? — Она вскинула голову. — Кто бы это мог приехать сегодня?
Я услышал стук колес по дороге, в парк въехала коляска, из нее вышел мужчина; это был человек в возрасте, довольно полный, шел он с видимым усилием; он направился к нам, и широкое лицо его просияло: это был Бомпар.
— Как ты здесь оказался? — удивился я, плохо скрывая свой гнев.
— Вот уже неделя, как я вернулся из России, — улыбнулся он. — Представьте меня.
— Это Бомпар, ты встречала его когда-то у мадам де Монтессон, — объяснил я Марианне.
— Я припоминаю.
Она с любопытством разглядывала его; он сел, и Марианна спросила:
— Вы вернулись из России: это красивая страна?
— Холодная, — со злостью сказал он.
Они заговорили о Санкт-Петербурге, но я не слушал. У меня сжалось сердце, перехватило дыхание, кровь стучала в висках, и я узнал это помрачение: то был страх.
— Что с тобой? — спросила Марианна.
— Солнце напекло голову.
Она взглянула на меня с удивленным беспокойством:
— Может, тебе прилечь?
— Ничего, само пройдет. — Я встал и посмотрел Бомпару в глаза. — Пойдем, я покажу тебе парк. Мы ненадолго, Марианна.
Она кивнула, проводив нас озадаченным взглядом: у меня никогда не было от нее секретов.
— Ваша жена прелестна. Я был бы счастлив узнать ее поближе и рассказать ей о вас.
— Берегись, я сумею отомстить, ты ведь помнишь?
— Мне кажется, что сегодня ваши угрозы неуместны, ведь вам есть что терять.
— Ты хочешь денег, сколько?
— Вы ведь и правда очень счастливы, не так ли?
— Пусть мое счастье не заботит тебя. Сколько ты хочешь?
— Счастье дорогого стоит, — отвечал он. — Я хочу пятьдесят тысяч ливров в год.
— Тридцать тысяч, — сказал я.
— Пятьдесят. И никакого торга.
Мое сердце бешено стучало; в этой игре меня устраивал лишь выигрыш, и играл я всерьез: любовь моя была подлинной, и подлинной была нависшая надо мной опасность. Нельзя было допустить, чтобы Бомпар заподозрил безграничность своей власти надо мной, иначе он очень скоро разорил бы меня своим вымогательством; я не хотел, чтобы Марианна умерла в нищете.
— Ладно, — сказал я. — Расскажи Марианне. Она скоро простит мне мою ложь, а ты останешься ни с чем.
Он помялся:
— Сорок тысяч.
— Тридцать. И никакого торга.
