— Вы правы, — отвечала она. — Люди кажутся мне чуть теплыми, безразличными: они не живут…
Я почувствовал легкий укол в сердце:
— Ну так и я не живу.
— Вы однажды мне это говорили, — ответила она. — Но тут вы неправы, не совсем правы. Вы чрезмерны как в добрых, так и в злых чувствах; не признавать середины — это и значит жить. — Она взглянула на меня. — Причина вашей злости — протест.
— Вы не знаете меня, — сухо сказал я.
Она покраснела, и мы молча дошли до дверей заведения Дагорно. Мы спустились по лестнице в просторную залу с черными от копоти сводами; подавальщики в ярких колпаках сновали между столами, за которыми сидели шумные компании. Мы заняли столик в глубине зала, и я заказал ужин. Когда официант подал закуску и поставил передо мной небольшой кувшин розового вина, Марианна спросила:
— Почему вас злит, когда вы воображаете, что я думаю о вас хорошо?
— Я кажусь себе самозванцем.
— Вы щедро дарите нашему предприятию время, деньги и силы, разве не так?
— Мне это ничего не стоит, — ответил я.
— Вот истинное великодушие: вы отдаете все — и это кажется вам пустяком!
Я наполнил наши стаканы:
— Вы забыли недавние события?
— Нет, — отвечала она. — Но вы изменились.
— Люди никогда не меняются.
— Нет, я в это не верю. Если б люди не были способны меняться, все наши старания были бы бесполезны, — с живостью сказала она. Она посмотрела на меня. — Я уверена, что теперь вы не стали бы развлекаться, толкая человека к самоубийству.
— Вы правы… — пробормотал я.
— Вот видите!
Она поднесла ко рту кусочек пирога; она ела с сосредоточенностью дикого зверя и, несмотря на выверенную грацию движений, казалась волчицей, принявшей облик женщины; зубы ее хищно поблескивали. Как объяснить ей? Роль злодея меня больше не забавляла, но я не стал лучше: не добрый и не злой, не скупой и не щедрый. Она улыбнулась мне:
— Мне нравится здесь. А вам?
В другом конце зала пела молодая женщина, аккомпанируя себе на виоле; посетители дружно подхватывали припев. Мне всегда были ненавистны скопления народу, людской гам и взрывы хохота. Но Марианна улыбалась, и сейчас я не мог ненавидеть то, что рождало на ее губах эту улыбку.
— Мне тоже.
— Но вы совсем не едите, — упрекнула она меня. — Вы переутомили себя работой и потеряли аппетит.
— Вовсе нет.
Я переложил кусок пирога себе на тарелку. Мужчины вокруг меня ели и пили, и женщины улыбались им. Я тоже ел и пил, и мне улыбалась женщина. Теплая волна подкатила к моему сердцу. Можно подумать, я такой же, как они.
— У нее красивый голос, — сказала Марианна.
Музыкантша подошла к нашему столику; она пела, весело поглядывая на Марианну. Она сделала знак, и все запели вместе с ней. Чистый голос Марианны смешался с другими голосами, и она наклонилась ко мне:
— Пойте со всеми.
Что-то похожее на стыд сдавило мне горло: я никогда в жизни не пел с ними! Я оглядел залу. Они улыбались своим женщинам, они пели, и сердца их пылали; и в моем сердце тоже вспыхнул огонь. Пока он горел, ни прошлое, ни будущее не имело значения: какая разница, умрешь ты завтра, через сотню лет или не умрешь никогда? Один и тот же огонь. Я подумал: я живой человек, я такой же, как они.
И я запел с ними.
Это не так, думал я. Я не такой, как они… Наполовину укрывшись за колонной, я смотрел, как они танцевали. Вердье сжимал руку Марианны, иногда их тела соприкасались, он вдыхал ее запах; на ней было длинное синее платье с глубоким декольте, и мне хотелось стиснуть это хрупкое тело, но я стоял в оцепенении. Ваше тело не такое, как у других. Мои руки и губы давно окаменели, я не мог прикасаться к ней; я не мог смеяться, как они, с таким же спокойным вожделением. Они были одной породы с ней, и мне нечего было тут делать. Я направился к выходу, и, когда я был уже в дверях, голос Марианны настиг меня:
— Куда вы?
— Я возвращаюсь в Креси.
— Не попрощавшись со мной?
— Не хотел вас беспокоить.
Она удивленно посмотрела на меня:
— Что происходит? Почему вы так быстро уходите?
— Вы прекрасно знаете, что я не слишком общителен.
— Мне хотелось бы немного поговорить с вами.
— Как вам угодно.
Мы прошли по плиточному полу вестибюля, и Марианна толкнула дверь в библиотеку; там никого не было, и приглушенные голоса скрипок едва достигали нашего слуха сквозь стены, уставленные книгами.
— Я хотела сказать вам, что нам будет очень жаль, если вы откажетесь состоять в нашем благотворительном комитете. Почему вы не хотите согласиться?
— Я не гожусь для таких дел.
— Но почему?
— Я боюсь ошибиться, — ответил я. — Как бы мне не подпалить стариков, вместо того чтобы построить им приют, не выпустить душевнобольных на свободу, а философов не упрятать в психушку.
Она покачала головой:
— Не понимаю. Организовать университет нам удалось именно благодаря вам; ваша речь на открытии была замечательной. Но в какие-то минуты вы, кажется, совсем не верите в пользу наших усилий.
Я молчал, и она сказала в нетерпении:
— Так что же вы думаете?
— Признаться, я не верю в прогресс.
— Однако очевидно, что сегодня мы ближе, чем когда бы то ни было, к правде и даже к справедливости.
— А вы уверены, что ваши правда и справедливость стоят больше, чем они стоили в прошлые века?
— Но вы признаете, что наука лучше невежества, терпимость лучше фанатизма, а свобода лучше рабства?
Ее наивный пыл меня раздражал; она говорила их языком. Я сказал:
— Как сказал мне когда-то один человек, существует единственное благо: поступать согласно своим убеждениям. Я думаю, он был прав, и все, что мы пытаемся сделать для других, бесполезно.
— Ну вот! — воскликнула она с торжеством. — А если мои убеждения толкают меня бороться за терпимость, разум, свободу?
Я пожал плечами:
— Ну так и боритесь. Меня мои убеждения никогда ни на что не толкают.
— В таком случае почему вы нам помогли?
Она смотрела на меня с таким искренним беспокойством, что меня снова захлестнуло желание
