довериться ей без оглядки: только тогда я стану по-настоящему живым, буду самим собой и мы сможем говорить без экивоков. Но мне вспомнилось искаженное мукой лицо Карлье.
— Чтобы убить время, — ответил я.
— Я вам не верю! — воскликнула она.
В ее глазах были признательность, нежность и вера, и мне хотелось быть тем, кого она во мне видела. Но все в моем поведении было фальшью: каждое слово, каждое молчание, каждый жест и каждое выражение лица лгали ей. Я не мог сказать ей правды, мне противно было ее обманывать, и мне оставалось только уйти.
— Но это так. И теперь я возвращаюсь к своим ретортам.
Она через силу улыбнулась.
— Ваш уход для меня неожиданность. — Она сжала ручку двери и спросила: — Когда мы с вами увидимся?
Повисло молчание; она прислонилась спиной к двери, так близко от меня, и ее голые плечи светились в полумраке; я чувствовал запах ее волос. Взгляд ее звал меня: только одно мое слово, только один жест. Я думал, что все будет ложью, ее счастье, ее жизнь, наша любовь будут ложью и каждый мой поцелуй будет предательством. Я сказал:
— Мне кажется, вы больше не нуждаетесь во мне.
Ее лицо вытянулось.
— Какая муха вас укусила, Фоска? Разве мы не друзья?
— Друзей у вас и без меня хватает.
Она искренне рассмеялась:
— Неужели вы ревнуете?
— Почему бы и нет?
И снова я лгал, ведь речь не шла о банальной ревности.
— Это глупо, — сказала она.
— Я не создан для жизни в людском обществе, — с досадой обронил я.
— Вы не созданы для одиночества.
Одиночество. Я вспомнил запах сада вокруг кишащего муравейника и снова ощутил этот привкус смерти у себя во рту; небо было голо, равнина пустынна; и мне сделалось страшно. Слова, которые я не хотел произносить, прозвучали помимо моей воли:
— Поедем ко мне.
— Ехать к вам? — удивилась она. — Надолго ли?
Я протянул к ней руки. Все будет ложью: и желание, наполнявшее мое сердце, и объятия моих рук, сжимавших ее смертное тело, — но я больше не мог противиться чувству, я крепко прижал ее к себе, как сделал бы обычный мужчина, и сказал:
— На всю жизнь. Могли бы вы провести со мной всю жизнь?
— Хоть целую вечность, — ответила она.
Вернувшись наутро в Креси, я постучал в дверь к Бомпару. Он как раз собирался обмакнуть кусочек печенья в чашку кофе: у него уже появились стариковские повадки. Я сел напротив него.
— Бомпар, ты удивишься, — начал я.
— Посмотрим, — отозвался он равнодушно.
— Я решил кое-что для тебя сделать.
Он даже головы не поднял.
— В самом деле?
— Да. Меня мучит совесть, что я так долго продержал тебя при себе, не давая возможности попытать счастья. Мне сказали, что граф де Фретиньи, который отправляется с миссией ко двору русской императрицы, ищет секретаря: ловкий интриган сумеет там преуспеть. Я буду горячо тебя рекомендовать и снабжу кругленькой суммой, чтобы ты мог блистать в Санкт-Петербурге.
— Вот оно как, — вздохнул Бомпар, — хотите сбыть меня с рук?
Он кисло улыбнулся.
— Я собираюсь жениться на Марианне де Сенклер и не хочу, чтобы ты путался у меня под ногами.
Бомпар обмакнул в чашку еще кусочек печенья.
— Я старею, и меня больше не тянет путешествовать.
Страх сдавил мне горло: я почувствовал, что становлюсь уязвимым.
— Берегись, — сказал я, — если ты отклонишь мое предложение, я скажу Марианне правду и тотчас тебя выгоню. Тебе трудно будет найти другое место.
Он не мог и вообразить, что я готов отдать все на свете, лишь бы сохранить мою тайну; к тому же он был старым и усталым. Он проговорил:
— Трудно будет вас покинуть. Но я рассчитываю, что вы великодушно облегчите мне тяготы ссылки.
— Думаю, тебе в России понравится и ты проведешь там остаток дней, — сказал я.
— Ох, не хотелось бы мне умереть, не повидавшись с вами на прощание, — вздохнул он.
В его словах мне послышалась угроза, и я подумал: мне снова есть чего бояться и что защищать. Теперь я люблю, и могу страдать; я снова человек.
— Я слышу, как бьется твое сердце.
Светало. Голова моя покоилась на ее груди, которая спокойно поднималась и опускалась, я слышал глухой стук ее сердца, и каждый удар гнал кровь по артериям, а затем эта кровь возвращалась к сердцу; где-то вдали, на серебряной отмели, волны, подхваченные луной, поднимались и опадали на песчаный берег; в гигантском застывшем прыжке земля устремлялась к солнцу, а луна — к земле.
— Конечно бьется, — улыбнулась Марианна.
Ей казалось естественным, что кровь бежит по ее венам, что земля под ее ногами пребывает в движении, а я еще не привык к этим новостям и настороженно слушал: раз я слышал биение ее сердца, то не удастся ли мне услышать и дрожь земли?
Марианна легонько оттолкнула меня:
— Дай мне встать.
— Куда нам спешить? Мне так хорошо.
Полоска света пробивалась сквозь шторы, и я различал в полумраке обивку стен, туалетный столик, беспорядочный ворох юбок на кресле, цветы в вазе; все это было реальностью и не было похоже на сон; впрочем, эти цветы, эти фарфоровые вещицы, этот запах ирисов не вполне принадлежали моей жизни: мне казалось, что я прервал на мгновение мой бесконечный полет и опустился в гнездо, свитое для другого.
— Уже поздно, — сказала Марианна.
— Тебе скучно со мной?
— Мне скучно бездельничать. У меня так много дел!
Я не противился: ей так не терпелось начать день, и это было понятно. Время имело различную цену для нее и для меня.
— Чем же ты займешься?
— Ну, во-первых, обойщики придут оформлять малую гостиную. — Она раздвинула шторы. — Ты не сказал мне, какой цвет тебе хотелось бы.
— Я не знаю.
— Но тебе же небезразлично: цвета зеленого миндаля или фисташковые?
— Зеленого миндаля.
— Ты говоришь наобум, — упрекнула она меня.
Она предприняла полное переустройство дома, и я удивлялся, глядя, как она подолгу размышляет над образчиком обивки или оттенком лоскутка шелка. Какой смысл так усердствовать ради каких-то тридцати- сорока лет? — удивлялся я. Можно было подумать, что она обустраивается на века. Иногда я наблюдал, как она сосредоточенно хлопотала в комнате; она одевалась всегда очень тщательно и любила платья и
