— Прежде ты бы возмутилась, если бы я сказал, что ты переменилась. Ты так страстно хотела оставаться верной себе.
— Значит, я переменилась, — тихо сказала она и сдержанно улыбнулась. — Пора прощаться, меня ждут.
Он на миг задержал ее руку:
— Мы еще увидимся? Когда?
— Когда захочешь. Просто позвони мне, — безразлично бросила она.
Фоска ждал ее у входа в театр.
— Простите, я задержалась, — сказала она.
— Не извиняйтесь, я люблю ждать… — заметил Фоска. Он улыбнулся. — Прекрасная ночь. Вернемся пешком?
— Нет. Я устала.
Они сели в такси. Она молчала. Ей хотелось, чтобы говорил он — искренне, не раздумывая, но за весь путь он так ничего и не сказал. Она вошла в спальню, начала раздеваться, а он по-прежнему молчал.
— Ну что, Фоска, — начала она, — понравился вам спектакль?
— Мне всегда нравится смотреть на вашу игру, — ответил он.
— Но хорошо ли я сыграла?
— Полагаю, да.
— Полагаете? Вы не уверены? — вскинулась она.
Он промолчал.
— Фоска, — сказала она, — вы когда-то видели на сцене Рашель?
— Да.
— Она играла лучше, чем я? Намного лучше?
— Не знаю… — Он пожал плечами.
— Но вы должны знать, — настаивала она.
— Играть плохо или хорошо — я не знаю, что означают эти слова, — нетерпеливо заметил он.
Регине показалось, что в сердце у нее разливается пустота.
— Да очнитесь же, Фоска! Вспомните! Ведь это было, вы приходили на каждый мой спектакль, казалось, вы очарованы… Однажды вы даже сказали: «Мне хотелось бы заплакать».
— Да, — протянул он с неловкой улыбкой, — мне нравилось смотреть на вашу игру.
— Но почему? Разве не потому, что я хорошо играла?
Фоска с нежностью посмотрел на нее и произнес:
— На сцене вы со страстной силой верите в свои переживания! Мне доводилось видеть подобное чувство у двух-трех женщин в лечебнице, но те верили лишь в собственное существование. Для вас существуют и другие, и несколько раз вам удалось заставить существовать даже меня.
— Что? — спросила Регина. — И это все, что вы разглядели в Розалинде и в Беренике? И это все, на что вы считаете меня способной?
Она кусала губы, ей хотелось расплакаться.
— Это не так уж плохо, — сказал Фоска. — Не всем удается притворяться, что они живут.
— Но это не притворство, — с отчаянием в голосе возразила Регина. — Это правда, я живу!
— О, не будьте так уверены в этом, — откликнулся Фоска, — иначе вы бы так не настаивали на том, чтобы я отправился с вами в театр.
— Я уверена в этом! — яростно воскликнула она. — Я живу, я талантлива, и я стану великой актрисой. А вы слепец!
Он лишь улыбнулся.
— Хорошо получилось? — спросила Анни.
Она старательно укладывала на лед чешуйчатые ломтики ананаса. Регина окинула взглядом стол. Все было на месте: цветы, хрусталь, паштеты, бутерброды.
— Вроде бы хорошо, — ответила она.
Она принялась взбивать вилкой яичные желтки с расплавленным шоколадом. Флоранс устраивала роскошные приемы, но можно было на глаз определить цену марочных вин и заказных птифуров: дорогие и безличные деликатесы. Регине хотелось превратить этот вечер в неповторимый шедевр. Она любила принимать гостей. Весь вечер в глазах приглашенных отражалась обстановка, в которой протекала ее жизнь, они ели блюда, приготовленные их с Анни стараниями, слушали отобранные ею пластинки: весь вечер напролет она управляла их удовольствиями. Регина энергично взбивала желтки, и крем в миске начал густеть. Однако из прихожей доносились размеренные безостановочные шаги.
— Ах, это меня раздражает, — нервно выдохнула она.
— Хотите, я скажу ему?
— Нет… не стоит.
Вот уже целый час он расхаживал там, как медведь в клетке, в клетке вечности. Она взбивала яйца, а он расхаживал вдоль и поперек; каждую секунду капли на дне миски становились все темнее, насыщеннее, аппетитнее, в то время как шаги терялись в воздухе, не оставляя следа. Движение его ног, движение ее рук: крем будет съеден, миска вымыта, следа не останется. «Розалинда», «Береника», договор на «Бурю»… День за днем она терпеливо выстраивала свое существование. Он же расхаживал взад и вперед, уничтожая только что сделанные им шаги. У меня все рухнет разом…
— Готово, — сказала она, — пойду переоденусь.
Она надела длинное платье из черной тафты и выбрала бусы в шкатулке. Она громко сказала: «Сегодня я заплету косы». С недавних пор она взяла за правило говорить громко. Во входную дверь позвонили, начали стекаться гости. Она медленно перебирала волосы. Сегодня вечером они увидят мое истинное лицо… Подойдя к зеркалу, она улыбнулась. Улыбка застыла. Лицо, чертами которого она так дорожила, обрело сходство с маской, оно ей больше не принадлежало; и тело ее было чужим: манекен. Она вновь попыталась улыбнуться, манекен в зеркале тоже улыбнулся. Она отвернулась. Миг спустя ей предстоит лицедействовать. Она открыла дверь. Горели светильники, гости уселись на диваны и кресла: Санье, Флоранс, Дюлак, Лафоре. Фоска сидел среди них, принимая участие в беседе, голос его звучал весело; Анни разносила коктейли. Все выглядело всамделишным. Она поздоровалась со всеми за руку, гости улыбались.
— Как вам идет это платье, — сказала Флоранс.
— Это вы выглядите очаровательно.
— Коктейли восхитительны.
— Мое собственное изобретение.
Они пили коктейли, разглядывали Регину. Вновь звонили в дверь; она вновь улыбалась, они улыбались, и смотрели, и слушали. В их доброжелательных, недоброжелательных, плененных ею глазах ее платье, лицо, убранство студии переливались тысячью огней. И все по-прежнему выглядело правдоподобно. Блестящий прием. Если бы только она могла не смотреть на Фоску…
Регина повернула голову. Она так и знала: он не отрывал от нее глаз, в его взгляде она прочла жалость, он видел ее насквозь. Она взяла со стола блюдо с пирожными и передала гостям:
— Угощайтесь.
Дюлак впился в пирожное с кремом, и рот его наполнился вязкой темной массой. Это миг моей жизни, подумала Регина, драгоценный миг моей жизни во рту Дюлака. Они впитывают мою жизнь ртом, глазами. И что потом?
— Что-то не заладилось? — произнес чей-то ласковый голос.
Это был Санье.
— Да, все идет наперекосяк, — ответила Регина.
— Завтра вы подписываете договор на «Бурю», премьерные спектакли «Береники» прошли с триумфом, и вы утверждаете, что все идет наперекосяк?!
— У меня скверный характер, — сказала она.
Санье сделался серьезным.
