брата не поддерживать, а во все сообразоваться с суждениями и желаниями царицы Прасковьи.

— Государь мой, во всем надобно повиноваться долгу, — наставительно произнес Адриан. — Долг есть пред Богом и пред государством. Державный брат твой Петр Алексеевич, слов нет, весьма деловит и одержал победу над турки с благословения неба и ради торжества истинной веры. Кабы он не сошелся с латынщиками иноземцами, моляхуся лютерской ереси, то был бы высокой радетель православия.

— А сии лютерцы разве еретики? — неожиданно молвил Иван. — Они, слышно, во Христа веруют и святых апостолов почитают равно с нами.

Патриарх умилился — тоже неожиданно. «Ум скудельный, — думал он, а рассудительный. Вот истинно православный царь. И кроток, и столпы веры почитает, и молитвенник великий. Увы, не дал Господь ему здоровия, а так предстанет он пред Его ликом аки ангел беспорочный».

— Прислан я от великого государя, державного брата твоего, дабы зачесть послание, кое прислал великий патриарх иерусалимский собрат наш Досифей. Весьма тревожен он от происков еретиков. Позволь, государь, время твое занять душеполезным чтением.

С этими словами он развернул свиток, достав его из обшлага пышной мантии. И то отставляя, то приближая к глазам бумагу стал читать гнусавым пономарским тенорком:

— «Пришел в Адрианополь посол французский, принес от короля своего грамоту насчет святых мест, случился тогда там и хан крымский; подарили французы визирю 70 000 золотых червонцев, а хану 10 000, и настаивали, что турки должны отдать святые места французам, потому что москали приходили воевать Крым; хан толковал о том же. Взяли у нас святой гроб и отдали служить в нем французам, дали нам только 24 лампады, взяли у нас половину Голгофы французы, всю церковь Вифлеемскую, святую пещеру, разорили все деисусы, раскопали всю трапезу, где раздаем святой свет, и хуже наделали в Иерусалиме, чем персы и арабы, и какие беды старцам нашим тамошним учинили — кто может рассказать?»

В этом месте патриарх приостановил чтение и глянул на царя Ивана.

Похоже, он дремал: голова его свесилась, и он как-то странно посапывал. Не зная, как быть — можно ль побудить царя, нет ли, патриарх почел за благо продолжать чтение — быть может, царь Иван просто забылся и тотчас очнется:

— «…Если вы, божественные самодержцы, оставите святую церковь, то какая вам похвала будет? Если вы отправите сюда посла, то прежде всего он должен стараться о нашем деле, о возвращении нам святых мест, и без этого не должен заключать мира; ибо если вы заключите мир без этого, то лучше уже ничего не предлагайте в Иерусалиме, ибо иначе турки поймут, что у вас нет об нем попечения, и тогда французы завладеют святыми местами навеки и нам вперед нельзя будет подавать на них челобитья. Так, если хотите предлагать об Иерусалиме, то в случае отказа уже не заключайте мира, а начинайте войну. Теперь время очень удобное; возьмите прежде Украину, потом требуйте Молдавии и Валахии, также Иерусалим возьмите и тогда заключайте мир… Тому 18 лет, как я писал письмецо из Адрианополя блаженной памяти отцу вашему государю царю кир Алексею Михайловичу и советовал: покиньте поляков и усмирите прежде турок, потому что непременно хотят придти к Днепру; он не послушал, не поверил, а потом случилось все так, как мы писали…»

Неслышно вошла царица Прасковья. «Божественный самодержец» продолжал мирно посапывать носом. Патриарх Адриан оторвал голову от бумаги и вопросительно уставился на нее. Она понимающе покачала головой и произнесла вполголоса:

— Отлетел, сердешной. Всякий раз так: читаю ему из священного писания, а он свесит голову и дремлет. Спрошу его: почиваешь, господин мой? А он и отвечает: слышу я, слышу…

— Слышу я, слышу, — неожиданно подал полос Иван. — Чти далее, святейший отче.

— Ну вот, что я говорила! — обрадовано вскинулась царица. — Веки у него тяжелы, сами собою опускаются, словно бы тяжко очам глядеть на грешный мир.

— Блажен, государь наш, чист душою и сердцем. От сего это, — согласился патриарх Адриан и продолжил чтение:

— «В досаду вам турки отдали Иерусалим французам и вас ни во что не ставят; смотрите, как смеются над вами: ко всем государям послали грамоты, что воцарился новый султан, а вам не пишет ничего. Татары — горсть людей, и хвалятся, что берут у вас дань, а так как татары подданные турок, то выходит, что и вы турецкие подданные. Много раз вы хвалились, что хотите сделать и то и другое, и все оканчивалось одними словами, а дела не явилось никакого».

— Дерзко пишет, — заметила царица. — К великим государям так не подобает писать. Правда, господин мой?

— Правда, Парашенька, — откликнулся Иван, не подымая головы.

— Вишь, как аукнулось, сердешной, — посетовала она.

— Тут патриарх приписал в конце: «Чтоб греки, живущие в Москве, ничего не знали о моем письме, кроме Николая Спафари». Государь Петр Алексеевич отозвался о сем Спафарии, как о человеке многоумном и достойном. Сказывал: служит он переводчиком в Посольском приказе. А тебе, великий государь, он ведом?

Царь Иван развел руками, давая знать, что не имел дела со Спафарием. Царица сочла нужным добавить:

— Слышала я, что сей Спафарий прошествовал в Китай во главе посольства нашего. А нам он не представлялся. Да и ни к чему. Разве что рассказал бы, что сей за народ — китайцы эти. Да ведь мир-то велик, нехристей за морем много. Сказывают, есть-де черные мурены, как уголь жженный. Желтых калмычат нам представляли, а вот черных — нет. Экая страсть-то! — прибавила она с гримасой отвращения. — И каких чудес не бывает. Вот еще сказывали мне, есть-де люди с песьим головами, а еще люди с рогами и хвостами.

— Мир велик и не познан, — назидательно проговорил патриарх Адриан. — Еще много откроется такого, чего мы и представить не можем. Господь в своем неизреченном могуществе произвел на свет тварей разных на удивление и потеху много. И каждая из них славит своего создателя: мы — разумом, а иные дыханием.

— Как же так, святейший отче, неужто и мы — твари? — произнесла царица с обидой.

— Слово тварь вовсе не уничижительно, — с назиданием проговорил патриарх. — Оно и означает творение. А всякое дыхание славит Господа, сотворившего его.

— А люди бранятся сим словом, — удивилась царица.

— Сказано: не ведают, что творят. Господь наш изрек сие.

С этими словами патриарх Адриан начал прощаться.

— Засиделся я тут у вас.

— Откушали бы, святейший отче, — умильно предложила царица. — Когда еще придет нам великое благо предстать пред вами.

— Что ж, я не прочь, — неожиданно согласился Адриан. — С утра как сел в карету, чтобы посетить вас, маковой росинки во рту не бывало. А натура моя болезная, требует особливого питания.

— Так я распоряжусь, — царица захлопала в ладоши и тотчас, словно они стояли за дверью, в нее просунулись две женские головы.

— Накажите Матвеичу, пущай готовит государскую трапезную. Да с романеей.

Матвеич был дворецкий и ведал церемониалом. Ему было наказано всяко угождать патриарху и снести в карету святейшего разнообразных припасов: меду, битых гусей, рыбы вяленой и свежей, яблок моченых и в меду — словом, все, что производилось в Измайлове. А производилось здесь столь много всего, что ни в каком припасе обитатели его — царь и царица и их многочисленная дворня — не испытывали нужды. Разве в чем заморском, вроде соленых лимонов да романеи.

За трапезным столом царица словоохотливо поведала:

— У нас все свое, чего только душа не пожелает. И рыбка, и овощ разная, и дичина. Вот прошу отведать — грибки маринованные, фазанчик жареный в соусе.

Заметив, что великий государь сидит за столом с безучастным видом, по-прежнему свесив голову на грудь, патриарх обратился к нему:

— Отчего, государь, ни к чему не прикасаешься? Такие яства знатные…

Но Иван не отвечал, и тогда вмешалась царица:

— Он у нас великопостник. Убоины не ест никакой. Иной раз скажу: хоть бы фазанчика жареного в