просто Параше.

Он было по простоте, без умыслу раз покликал ее Парашей при услужницах. Царицу — и Парашей! Она два дня гневалась на него, но потом — куда денешься, — пришлось простить. Как-никак он был царь, ее повелитель.

Но великий государь продолжал чудасить. От века положено: царь не должен являть свой священный лик помазанника Божья простонародью. А Иван пренебрег: повадился в хлев, к коровам, была у него там любимица. Обнимал ее за шею, велел скотникам накашивать ей свежей травки. Глядеть на него собирался весь работный люд.

— Нешто наш царь истинный государь, — говаривали они меж собою. — Он, болезный, прост как монах.

Истинно так. И Ивану, как стала его хворь все круче забирать, тоже захотелось уйти от мира в монастырь. Но стоило ему об этом обмолвиться, как свирепо восстала сестрица царевна Софья, а потом и его царица. И пришлось ему нести свой крест великого государя покорно и до времени.

Братец Петруша был куда моложе. Господь наделил его богатырскою силой и светлым разумом. И он охотно согласился править государством и за него, Ивана. На всех указах царевых стояло два имени: Петр и Иван, великие государи.

Поначалу первенствовала сестрица царевна Софья. Правила государством с подсказки князя Василия Голицына. От князя к ней, от нее к Ивану. Что она ни повелит, то он и подписывает. Старался прилежно, высунув язык от усердия, выводил свою подпись: И-в-а-н. Но уж больно простонародно выходило — Иван. Царевна же с подсказки князя придумала: И-о-а-н-н. Непременно чтоб с двойным «н».

Безропотно соглашался со всем — исходило ли это от сестрицы, либо от братца Петруши. Они оба разумом были светлы, и все, что ни предлагали, ложилось в строку: И-о-а-н-н.

— Бить ли батогами Земского приказа дьяка Петра Вязмитинова за то, что подменил человека на правеже?

— Быть по сему: бить, — И-о-а-н-н.

— Указали мы, великие государи, стольников и стряпчих, и дворян московских, и жильцов, и коломенских помещиков для учения ратному строю с пистолями на добрых лошадях выслать к Москве к указному сроку…

— Быть по сему: И-о-а-н-н.

— Отнять ли чести у бояр князя Василья Васильевича Голицына да у сына его Алексея и сослать их в ссылку в Пусто-Озерово о женами и детьми за многая их вины?

— Князь Василий? Да ну? Однако ж быть по сему: И-о-а-н-н.

— Ведомого вора и изменника немчина Якушку Янсена какою казнию казнить за то, что передался турчинам — бежал в Азов, — повешением ли, лишением ли головы, либо колесованием. Врат Петр рассудил — колесованием.

— Стало быть, руки — ноги ломать на колесе, а после сего голову отсечь и на кол воткнуть. Быть по сему: И-о-а-н-н…

Так оно и длилось. Поистине — не ведал, что творил. А зачем ведать, коли он не один великий государь и опять же не один в ответе. Братец Петруша ответит за него, и ответит, как должно, как истинно великий государь.

Так и текла мимо него широкая жизнь: то бурливой рекой, то тихим ручьем, то вздымаясь, то опадая. И он, не подымая тяжелых век, кивал головою — соглашаясь. Ибо все мирское было чуждо и странно… Когда был моложе, кое-как воспринимал. А с течением лет все глубже и глубже уходил в себя, в свою немощь, в свои хвори, и все глуше и глуше доходили к нему звуки жизни.

Являлся к нему на душеполезные беседы патриарх Иоаким, яко к блаженному. Говорил сострадательно, неторопливо, а порою сетовал на упорство раскольников, на фанатизм расколоучителей.

Царь Иван не понимал, что такое фанатизм. Но соглашался, что вера должна быть истинной и что креститься надо троеперстием. А ложную веру, раскольничью, следует искоренять безо всякой жалости, смертию.

— Искоренять смертию? — вопрошал он Ивана.

— Стало быть, так, — покорно отвечал он. Потом ему сообщили, что патриарх Иоаким отправился в горные выси на беседу с апостолом Петром.

— Как это? — недоумевал в простоте своей царь.

— Ну помер он, помер.

— Внидет в царствие небесное, стало быть, — со вздохом говорил Иван.

— Чистая душа, государь ты мой великий, — умилялась супруга царица Прасковья. С некоторых пор душа ее по временам томилась.

Особенно после свиданий с Васенькой, галантом несравненным.

Более всего томилась она в ту пору, когда ее господин по временам призывал делить с ним ложе. Со временем призывы эти становились все реже и реже, а потом и вовсе прекратились. И тогда окончились и ее томления и угрызения совести.

— Государь мой — чистая и светлая душа, — говорила она всем, в особенности тем боярам, которые очень редко наезжали в Измайлово.

Сама она без крайней нужды старалась не покидать своей вотчины. Она как бы срослась с нею. В Измайлове она была единоличной повелительницей, здесь было ее царство-государство. Она правила — великая государыня — без всяких помех. Особенно, когда пала царевна Софья, державшая ее в страхе.

А царь Иван ни во что не мешался. Он жил как бы внутри себя. Большую часть дня он простаивал на молитве. В дворцовой ли молельне, в храме ли Покрова — все было под рукою. И время от времени навещал коровник. О визитах его туда оповещал один из стольников. А всего придворного штата было у него близ пятисот человек. Он не знал и десятой части их, а потому каждый раз они представлялись ему, называя чин и имя.

— Ну? — неизменно спрашивал он. — Пошто явился? — И, выслушав ответ, соглашался: — Учни.

Приехал к нему представляться новый патриарх — Адриан. Пышный был приезд — в золоченой карете с изрядною свитой из епископов, архиепископов и одного митрополита. Все они подошли к царевой руке — таков был церемониал. А новый патриарх трижды расцеловался с ним.

И тут царь высказал ему свое заветное желание — принять схиму. Слава Богу, высказался он в беседе с глазу на глаз.

Патриарх принялся его мягко увещевать:

— Как можно, государь? Господь возложил на твои рамена царскую ношу и надобно ее нести без ропоту.

— То вериги мои: скипетр да бармы. Тяжко мне, не по силам, да и не по разуму. Вот брат Петр — он все может. И управить государством. Сестрица Софья тож могла, да вот вышел ей срок править.

— Нет-нет, государь, неси свою государеву ношу покорно, а коли начнет Господь призывать к себе, вот тогда и посхмишься.

— Тогда что ж. Тогда ни к чему, — уныло проговорил Иван. — А мне нынче охота. Тяжко мне, — повторил он. — И Господь не милует, весь я недужен. И вот образ твой худо различаю, отче. Все плывет пред очами. Стало быть, дает мне знать Всевышний — пора.

— То еще не явственно, — возражал патриарх, жалеючи Ивана. — Даст Бог, излечишься.

— Не жалует он меня. Уже и ноги не держат. Оттого и прошусь. А царица не велит, — простодушно вымолвил он. — Не велит и все. И сестрица Софья гневалась. Выкинь дурь из головы — топала ножкою. А у меня, святейший отче, ничего иного в голове и не бывало. Плохо я во всем смыслю, не дается мне это. А царица моя твердит: коли родился царем, коли был избран — будь. Посуди сам, как можно чрез силу быть? Коли не дал Господь смыслу? Уж сколь истово старался, вникал чрез силу. Да не сподобил он. И таково было с братьями моими окромя Петруши…

Он продолжал свои жалобы, а патриарх думал: «Святая душа, чистая, таково и мне про него говорили. Видно, близится к концу земное его существо. Видно, крадется к нему кончина и чует он ее приближение».

Все должно было решиться само собою — так думал патриарх. А царь Петр наказывал ему жалоб