Она вошла под его кров, вдыхая неповторимый запах сена, видно еще отдававшего свою влагу, молока и теплого дыхания животных.
К своему удивлению, она встретив там царя Ивана.
— Ты чего тут, братец?
— Люблю, — отозвался Иван. — Таково здесь духовито, таково покойно. Они добрые, коровки-то. Жуют себе, жуют.
Свита толпилась возле входа, с улыбкой глядя на царственных особ в хлеву. Их, видно, более всего занимал царь Иван. Он был тут свой человек.
— Подай-ка мне свежей травки, Аринушка, — обратился он к скотнице. — Вот моя любимица, — топтался он у стойла. — Глянь, знает меня, тянется. Ну, здравствуй, Милка, здравствуй.
Корова глядела на Ивана большими влажными глазами и коротко помыкивала. Иван принес ей торбу с травой, она уткнулась в нее и зажевала.
— Хорошо-то как, сестрица. Теплые да гладкие. Гляди-ка, — и он обнял свою Милку за шею. — Понимает ласку-то, знай себе жует.
Софья впервые видела своего болезненного брата таким оживленным и довольным. «Вот где его место, — неожиданно подумала она. — Здесь, в коровнике».
Скотный двор в Измайлове был велик. Он кормил и поил молоком и мясом своих обитателей. Все было свое: масло, сливки, сыры. И царевна в который раз подумала: «Вот как надобно жить. Вдали от людских страстей, суеты, ненависти. Боже мой, Боже мой, отчего ты меня не надоумил, отчего вверг в эту пучину злобности, зависти, желчи и крови?!»
Надо было грому грянуть над ее головой, чтобы она опомнилась, чтобы у нее открылись глаза. Разумным речам не вникала, не слушалась, и теперь вот придется пожинать плоды. Они будут горькими, очень горькими, полоснут по самому сердцу. Но ведь ничего не воротишь, все необратимо. Грызло ее, ело поедом сожаление, явившееся слишком поздно. И ведь ничего нет хуже, как пребывать в ожидании своего унижения.
Пробуждаться с таковым ожиданием и засыпать с ним же. И так день за днем, день за днем.
С чувством непонятной ей самой зависти глядела она на брата — царя Ивана. Власть словно бы не коснулась его — высшая царская власть. Он был прост и беспечен. И челядь, толпившаяся в проходе, умиленно смотрела на своего царя, обнимавшего теплую шею скотины.
— Экой доброй наш царь…
— Ровно простой мужик…
— Нипочем ему царское званье…
— Божий человек…
— Верно, Божий! Господь его наградил…
— Простец…
Стояли, переминаясь с ноги на ногу, переговаривались вполголоса, дивясь. Такое увидишь нечасто. Горой бы встали за такого царя.
Вот чего ей, царевне, не хватало — простоты. Высоко вознеслась, тяжко падать. Духом следовало опростаться, стать ближе к людям. Слухом была тупа. Был ведь рядом князь Василий — редкостный советник, все он проницал, все провидел. Жалел ее, любил. Кабы не Федор Шакловитый, перебежавший дорогу, осталась бы безмятежность в их отношениях. А ныне повисла некая натянутость. То ли перед неминучей грозою, то ли по сердечной остылости.
Она-то ничего, она-то готова виниться, она вся перед ним стелется. А князь, видно, вовсе остыл, либо всякое мужское желание его покинуло. А может, завел кого. Не было у него недостатка в бабах…
Народу набилось у входа в хлев — видимо-невидимо. Все глядят на царя Ивана, усиленно обнявшего коровью шею. Пристойно ли это? Опомнилась царица и приказала ближнему окольничему:
— Поди-ка разгони людей. Нечего им на государя пялиться! Ну утеха у него это, мало ли что. Человек он такой же…
Окольничий двинулся к выходу с криком:
— Чего надо! Пошли прочь! Государь великий не для ваших глаз! Недостойны! Прочь, прочь!
Люди нехотя расходились, бормоча:
— Опасаются, — сглазим…
— Ежели бы на колени пали да лбами стукались, тогда ладно…
— Все царевна…
— Она, вестимо…
— Зла через меру…
Эти вполголоса сказанные слова достигли ушей Софьи. В иное время она бы допыталась непременно, кто назвал ее злою, да приказала бить батогами либо засечь кнутам. Сейчас ей было все равно. А ведь и в самом деле — добрых дел за нею мало водилось.
Пришло время ей покопаться в себе. Она и к родным сестрам относилась не по-сестрински, равнодушно. Иной раз, правда, выжимала из себя крупицы сердечности, да выходило это натужно. Она была по большей части занята собою, своими заботами, стремясь утвердить себя на той высоте, которой достигла. Более всего желала угодить боярам, дабы не сомневались ни в ее уме, ни в ее достоинствах, наконец, ни в ее женственности. Была хороша и с ближними боярынями, а также с теми шестью спальницами, которые одевали ее, причесывали, умывали, белили и румянили, сурьмили брови и ресницы.
А злобность?.. Да, все из-за мачехи, из-за Петрушки и их окружения. Выходила из себя, глядя на царицу Наталью: на ее стройность да пригожесть, на ее легкие движения, на плавную речь. И ведь лапотница, худородная… Нарышкины из мелкопоместных, ничем себя не прославили, ничего заметного за собой не оставили.
Они и разожгли в ней злобность и зависть. Понимала: встали поперек ее дороги и добром не уберутся.
А как с ними сладить? Как?!
Чем безуспешней были ее происки, чем напрасней ухищрения, безрезультатней чары и заговоры, тем сильней росла в ней злобность.
Ничто не брало их! Казалось, они окружены невидимой бронею. Подкупала царевна приближенных к царице и ее сыну, платила с невиданной щедростью за их услуги. Уж и пожары подстраивала, и ядовитые травы подкладывала под постель под видом свежего сена для укрепления сна. Пыталась и в поварне кого- либо подкупить, да не удалось. Царица была настороже и, прежде чем кормить сына, отведывала сама либо давала отведывать ближней постельнице.
Однажды удалось подпалить хоромину, где лежал царь Петрушка в огневой болезни. Огонь разбушевался не на шутку. Сгореть бы в нем и Петрушке, а он, несмотря на хворь да слабость, выскочил.
Ну не заговоренный ли?! И царица тож. Все козни, которые замысливала против нее царевна, какие бы препоны ни воздвигала, какие бы отравные зелья ни подливала — все было напрасно.
Ярилась Софья, разжигала эту ярость безуспешность всех ее усилий. Да что ж это такое, в самом деле! Как и с чем к ним подобраться?! Неужто эти Нарышкины и в самом деле заговоренные? Часть их все- таки удалось истребить во время стрелецкого бунта. Тогда еще, правда, царевна Софья не была в такой силе, которой достигла поздней. Тогда, собственно, и началось ее возвышение.
Видя, что все власти потеряли голову и даже сильных бояр сковал страх, она поняла, что настал ее час, когда можно ей, царской дочери, обороненной своим происхождением, женщине, управить события.
Расчет оказался верен. Обезумевшие от крови и насилия стрельцы расслышали ее голос, вняли ее призывам. Тогда она защитила царицу и царей-отроков от кровавой ярости. Тогда не было иного хода. Тогда она заслужила признание бояр. Оно росло и укреплялось не только с каждым днем — с каждым часом!
Ныне же все стали слепы и глухи. Как все переменилось! Ничего не осталось: ни трепета, ни благоговения, ни простой благодарности. Все, что она щедро швыряла ради умиротворения обезумевших убийц, все жертвы оказались напрасны. Не раз говорено было: народ туп, жесток и неблагодарен.
