ямочки на щеках, непринужденность в обращении. Все это пленило Петра. А Франц подзадоривал:

— Как можно устоять перед Аннушкой. Ты, Питер, поухаживай за ней — эта крепость любит осады и, если проявить упорство и настойчивость, — капитулирует. Особенно перед таким вооруженным до зубов противником, как ты, Питер.

Осада длилась, впрочем, недолго. Крепость капитулировала перед превосходною силой. Молодой царь потерял голову. Жена, Евдокия, скучная, ограниченная, ничего не смыслившая в любовных утехах, была забыта. А вскоре стала вообще постыла.

Аннушка Монс воцарилась в сердце Петра. Она была весела, затейлива и изобретательна в постели. Ну полная противоположность унылой и неумелой жене.

Франц сделался его поверенным. Но когда Петр совершенно серьезно заговорил о том, что хочет упрятать жену в монастырь и жить с Аннушкой, Лефорт остудил его:

— Нет, майн либстер, этого делать нельзя. Все подымутся против, и, прежде всего, царица, твоя матушка.

— Матушка терпеть не может Дуньку, — возразил Петр.

— Все равно. Пока Аннушка ни в чем тебе не отказывает, — пользуйся. Только и всего. Она создана для утехи.

Она действительно была создана для любовных утех. И ублажала Петра, неутолимого и неистощимого об эту пору, как могла. Иной раз, правда, она просила пощады: Петр открывал женщину и, как всякий открыватель, был жаден. Венценосная супруга представлялась после всего до того скучной и пресной, что он однажды пожаловался матушке Наталье:

— Не могу с Дунькой жить. Не могу и не буду. Ты, матушка, навязала мне ее, твой это выбор. А теперь как быть?

— Да, мой прекрасный, виноватая я, — вздохнула царица. — Братец Лев нашептал: вот-де крепенькая да хорошего рода. Я и согласилась. А что уж за род такой — дворянский, заслуг за ним великих не водится. Уж потом братец Лев винился: не туда-де занесло. И дядьку жены твоей, — боярина Петра Абрамовича Лопухина, управлявшего приказом Большого дворца, — взял да и съел. Нам, Нарышкиным, от сего пользы нету. А что ты с немкою связался, то худо. Слух уж о том пошел по Москве, будто брат твой Иван сказывал кому-то, что живешь-де ты не по-православному, а по-немчински, по-лютерски.

— Не мог Иванушка такое говорить, — возразил с уверенностью Петр. — Мы с ним в дружбе живем, и он мне ни в чем не перечит. Это все сестрица Софья, ее козни. Экая злыдня. Ужо я ей выговорю!

— Не связывайся ты с ней, Петруша, — взмолилась царица Наталья. — Она что змея — украдкою по- тихому ужалит. А яда у ней вдоволь.

— Не до нее мне сейчас. До поры до времени я ее не трону, но уж коли доберусь, — худо ей будет. Самозванка она. Власть себе самозвано забрала. Противу обычая это, противу всех законов: баба правит государством.

— Повремени, повремени, Петруша, — умоляюще проговорила мать. — Кабы не было от нее худо. Сильны еще Милославские, много их. В смуту побили наших, Нарышкиных. А каков был братец мой, Иван, всем взял — лепотой, умом, нравом. Растерзали. И братцев Афанасья, Матремьяна, Ивана Фомича Нарышкина… Ох, много наших полегло тогда. Увела я тебя, дитятко мое прекрасное, дабы не видел ты зверского смертоубийства.

— А я видел, матушка, и кровь моя кипит. Погоди, будет тем злодеям отмщенье, придет время, столь же жестоко поквитаюсь с ними.

— Господь велел прощать врагов своих, — кротко произнесла царица Наталья.

— Пророк ведь велел: око за око, зуб за зуб.

— Помни, сынок, всякое зло злом и оборачивается.

— Помню и о сем, но все едино: укорот врагам нашим будет.

С тем и ушел. Сел на коня и с денщиками своими отправился на поле бранное, близ Семеновского двора. Там уже дожидался его Франц Лефорт с несколькими иноземцами, сведущими в ратном деле. Потешные были выстроены как на параде. Вдалеке тоже в строю стоял лучший и верный Стремянный стрелецкий полк.

Петр объявил примерную баталию: потешные против стрельцов. Пушки и ружья были заряжены, пороху извели немало, но вместо пуль были бумажные пыжи. При выстреле они загорались и, коли попадали в человека, могли опалить его по-серьезному.

— Начинай! — Петр взмахнул шпагой. И полки двинулись друг на друга.

Флейты и барабаны смолкли. Загремела иная музыка: музыка боя. Поле заволокло пороховым дымом, палили с обеих сторон. Палили, не двигаясь.

— Чего стоите? — гневно крикнул Петр на своих потешных. — Вперед! Форвертс!

— Форвертс! — закричал Лефорт. — Багинеты выставь!

Вперед вынеслась дворцовая конница. Но, встреченная огненными вспышками, стала откатываться назад. И как ни понукали кавалеристы своих коней, они упрямились. Ржанье, грохот выстрелов, дым и туча пыли поднялись над полем сражения, все перемешалось в беспорядке. Где свои, где чужие?

— Руби, коли, стреляй!

Бой разгорался нешуточный. Азарт овладел всеми. Петр вскочил на коня и поскакал в самую гущу сражения. Горящий пыж угодил ему прямо в лоб. На мгновенье он был ослеплен. Ухватив поводья одной ладонью, он другой прикрыл глаза. Лицо горело от ожога. Но это не умерило его азарта. Он быстро пришел в себя и продолжал размахивать шпагой.

— Вперед, вперед!

Потешные теснили стрельцов. Случалось, свои нападали на своих. Разберешь ли в завесе дыма и пыли, кто свой, кто чужой.

— Держать строй! — надсадно вопил Петр. Он видел эту неразбериху, но ничего не мог поделать. Его не слышали в грохоте разрывов. Как он ни надрывался, все было бесполезно.

Он понял: обе стороны стояли слишком близко друг к другу. Их разделяло не более трех сотен сажен. Вот они и перемешались. Надо было выбрать поле попросторней. В следующий раз он расставит противные стороны по-другому, дабы они не видели друг друга. Этот блин вышел комом, хоть он вовсе не был первым.

Подскакал Лефорт на караковой лошадке.

— Ох, Питер, да тебя опалило! — воскликнул он. — Вот тебе платок, помочись в него да утри лицо. Постой, лучше я сам.

Кругом мужики — не зазорно. Петр помочился в протянутый платок. Только теперь, когда он остыл от горячки боя, почувствовал жжение. Лицо горело. Платок в руках Лефорта был коричнево черен, с бурыми пятнами запекшейся крови.

— Эх, царь-государь, негоже тебе лезть в пекло, — урезонивал его окольничий Гаврила Головкин. — Пусть народ бьется, а ты с горушки гляди да смекай, как бы лучше.

Лефорт был другого мнения.

— Все надо своими боками почувствовать. До смерти бы не убили, зато страха избегнул, в азарт вошел.

— Наука это, — согласился Петр. — Однако матушка браниться станет, на меня глядючи. Сильно заметно, Франц?

— Да уж, скрыть нельзя. Ничего, дня через три заживет. Благо щетинка твоя тебя защитила.

— Она же и погорела, — заметил Головкин.

— Не без этого, — философски обронил Лефорт. — Борода горит как свечка. Я вот бреюсь, и мне пыж не страшен.

— Пора всем бороды брить, — сердито сказал Петр. — В бою борода помеха, ни к чему она и в жизни.

— Попы ваши станут противиться бритью бород: на иконах-де все святые бородаты, — засмеялся Лефорт. — Да и отцы и деды ваши были бородаты.

— Борода — примета истинного мужа, — возразил Головкин, который, однако, уже стал носить короткую бородку, да и ту собирался сбрить, по его собственным словам.

— Доберусь я и до бород — дай только срок, — решительно бросил Петр. — Предвижу баталию с