движении, в затеях со своими потешными. Ума он был живого, ненасытного — то что-нибудь в книгах вычитает, то немчины из Кокуй его озадачат и он в новую игру пустится. Впрочем, игры те были с великим смыслом и из них непременно нечто путное выходило. Словом, играл он с толком.

Государственные же дела шли как бы сами по себе. Внешними разумно управлял князь Василий Голицын, и хоть он был главным в противном хоре, но разума был острого, и иноземные послы и прочие любознательные чужеземцы прямиком шли к нему для переговорных дел.

Внутренние же дела шли ни шатко ни валко. Стрельцы по-прежнему были на службе у царевны Софьи под названием надворной пехоты. И пехота эта была с норовом. Правда, были еще солдаты да земское ополчение, но это была сила как бы невнятная. Тон все едино задавали стрельцы, а стало быть, и царевна Софья со своим двором.

Федор Шакловитый, став во главе Стрелецкого приказа, оказался крутенек.

— Ты, государыня царевна, своею милостью возвысила меня, так разреши служить тебе со всею ревностью, Не перечь, коли я смутьянов угомоню. Самых-самых.

— Не стану тебе перечить, слуга верный. Но уж на тебя приходили бить челом, что рассылаешь ты побатальонно в окраинные города.

— Да, государыня, от горланов надобно избавиться. И не посетуй, коли я пятерых заводчиков казни предам. Пущай великие государи указ подпишут на то, а я тебе имена представлю.

Указ был подписан беспрекословно, и пятерым, кои были противны да упорны в своих домогательствах, отрубили головы.

Столп с именами казненных стрельцами в мятежные дни был сломан, и вслед за ним явился указ, подводящий черту под смутой:

«Ведомо великим государям учинилось, что в городах тамощные жители и прохожие люди про бывшее смутное время говорят похвальные слова и про другие непристойные дела, на смуту, страхованье и соблазн людям, и великие государи указали: во всех городах и уездах учинить заказ крепкий под смертною казнию и бирючам велеть кликать, чтоб всяких чинов люди прошлаго смутнаго времени никак не хвалили, никаких непристойных слов не говорили и затейных дел не вмещали».

Царевна Софья этот указ сочиняла с князем Васильем. И решили они, что им будет положен конец всем противностям. В самом деле, после всего, а пуще после, острастки стрельцам, наступила желанная тишина и замиренье.

И оба царя и великих государя сиживали бок о бок в Грановитой палате и пребывали в полном согласии. Царь Петр снисходил к недужности своего старшего брата и во всем с ним соглашался. А царь Иван был устами сестрицы Софьи, покорными устами. И слово в слово передавал ее наказы.

Наказы были разумны. И царь Петр довольствовался блеском и пышностью церемоний — это тоже для него была игра. А в остальное время он предавался своим любимым занятиям: командовал строем потешных, пополнял полки. И зачастил ездить в Немецкую слободу.

Там все было занятно — люди, нравы, обстановка. Все по-простому, без чванности, без боярской надутости и тяжеловесности. Там были легкие люди.

Таким — легким, веселым, затейным — был Франц Лефорт. Он так потешно копировал русских начальных людей и так охотно просвещал молодого царя во всем, что касалось и военного строя, и винопития, и обхождения с прекрасным полом, и табакокурения, что Петр привязался к нему всем сердцем. Просвещал и посвящал. Петр учил языки — немецкий, голландский. Слова входили в него и оставались в памяти. Вскоре он мог уже объяснятся с собеседниками.

Петр был убежден, что Франц знает и умеет все, а Лефорт его не разубеждал. Он не знал всего, но обо всем имел представление.

— Военный строй? Разумеется! Во всем должно быть регулярство.

Конечно, он был прав.

— Стрельцы идут в бой кучками, кто во что горазд, — втолковывал Франц Петру, — каждый сам по себе. А во французской армии каждый солдат знает маневр соседа.

— Скажи-ка, отчего ты ставишь в пример французов? — допытывался Петр. — Разве голландцы хуже?

— Французская армия — самая организованная и сильная в Европе, Питер. Голландцы сильны на море, там у них только один соперник — англичанин.

— Море… — мечтательно произнес Петр. — Кабы увидеть его, побывать на нем.

— За чем дело стало, Питер? Начнем с малого — с реки, пруда, озера, а уж потом отправимся на море.

— Правда? — восхитился Петр.

— Тебе же все доступно, Питер. Ты же царь, повелитель этой огромной и полудикой страны. Набирайся знаний, опыта, уменья — я во всем стану тебе помогать. Вот и полки твои надо выучить маневрам. Стрельцы, как я узнал, никаким маневрам не обучены и по-настоящему воевать не умеют. Числом берут.

— Да, это так, — согласился Петр. — Давай завтра выведем их в поле и начнем сражение.

— Вот тебе моя обкуренная трубочка. Потяни-ка из нее, — предложил Лефорт.

Петр потянул и с непривычки закашлялся.

— Это ничего. Настоящий мужчина — а ты должен стать настоящим — без трубки немыслим. Потяни-йа еще раз. Вот так. Еще, еще… Привыкай.

Мало-помалу Петр втянулся. Лефорт подарил ему две трубки, — одну глиняную, а другую пенковую. Эта стоила дорого, зато была легкой и изящной. Вскоре Петр с нею не расставался. Впрочем и глиняная тоже имела свой смак.

Франц вводил его в иной мир весело, пританцовывая, и оттого все казалось Петру окрашенным в розовые тона, задорным и увлекательным. Таким должен быть мир вокруг него. Улыбка не сходила с лица Лефорта даже когда он похварывал. Оттого болезни его были кратковременны.

А еще он был завзятый бражник. И всех, кто был рядом с ним, напаивал до бесчувствия, хотя сам обычно не терял головы.

— Знай, Питер: вино, табак и женщины делают мужчину истинным мужчиной, — любил приговаривать он. — А тебе сам бог Бахус велел: ведь ты царь, повелитель. И все, на тебя глядя, должны чувствовать: вот наш царь — настоящий мужчина. Он не только правит и поставляет законы, он умеет веселиться, ты, Питер, должен задавать тон в своем отечестве.

Петр был готов задавать тон. Но матушка царица Наталья осаживала его. А он привык ее слушаться, и с годами эта детская привычка все еще не оставила его. Матушка была против табака, против винопития и против немцев. Она терпела их по принужденью, но и не испытывала к ним того щемящего любопытства, той тяги, как ее обожаемый сын.

Вот кто целиком поддерживал его в этом влечении, так это дядька князь Борис Голицын. Он тоже был гуляка и бражник, как Лефорт, даже, пожалуй, похлеще. Стоило ему встретить Петра одного, как он тотчас предлагал:

— Пошли поклонимся Бахусу, уважим сего славного бога греков. Ведь от греков пошло у нас православие, стало быть, и их богам надобно молиться.

Лефорт и князь Борис втянули Петра в разгульный водоворот. Матушка то и дело остерегала его. Так он и метался меж двух огней.

Постепенно все-таки к нему пришло умение блюсти себя. Он все больше и больше ощущал свою ответственность в делах государства. Это чувство крепло внутри, заставляя его спохватываться вовремя.

Пока что он вяло сопротивлялся царевне Софье. Он думал: ну пусть ее тешится до поры до времени. Наступило замиренье: двор возвратился в Москву, стрельцы укрощены стараниями Федора Шакловитого. Тихо стало на Москве. И пусть эта тишина была напряженной, обманчивой, но все-таки воздух разрядился.

А жизнь казала Петру столько соблазнов. И все приманчивые. И он не мог устоять перед ними. Особенно, когда всем распоряжался Либер Фрейн Франц. Женки в Немецкой слободе были открыты веселию, не прятались, не кутались. Лефорт представил Питеру Аннушку Монс, разбитную голубоглазую красотку. Ничего похожего на его Евдоху в ней не было. Розовая кожа, светлые вьющиеся волосы, задорные