речью гугнив. И дух от него скверный, вроде бы серный.

Не в кремлевских хоромах она его принимала — в избе одной бабки. Изба, как все избы, была из двух половин. В одной половине вдовая бабка Аграфена, Грунька, жила, в другой — разные травы да зелья хранила, висели у нее под потолком даже и жабы сушеные, змеи вяленые — та половина была заветной, и бабка Грунька никого туда не допуск кала. Знамо дело — для царевны и сережка из ушка. Ездила к ней время от времени Софья для заговорных дел своих.

Звали колдуна Серапион. И имя какое-то нечистое, хоть и в святках означено как христианское. Скорпион! Стала Софья его допрашивать — отвечал разумно, словно не было на нем лохмотьев и грязи вековой.

— Тебя бы отмыть да приодеть — был бы человек как все. А то вон какой страхолюдный да смердящий: ближе как на аршин подойти боязно, — произнесла Софья.

— Мне, матушка боярыня, ничего такого нельзя. Потому как я с нечистой силой вожжаюсь, то и должен быть нечист.

— Ишь ты каков, — подивилась Софья. — Должно и в самом деле так. А скажи на милость, можно ль с твоею нечистой помощью извести недруга моего?

— А велик ли недруг? Муж он, али баба?

— Велик ли?

Софья на мгновенье призадумалась, отвечать ли по всей чистоте. В этой избе она была тайно, звалась дворянскою дочерью Маланьей, пробиралась сюда задворками, разумеется, одна. Ну да будь что будет!

— Мужик он, — наконец сказала она. — Собою велик, силу имеет изрядную.

— Эге ж, то будет непросто. Попытаем сначала заговором, — и он протянул раскрытую ладонь. — Положь монетку. Да чиста серебра.

Софья не без дрожи достала гривну и положила ее в черную когтистую ладонь. «Как у зверя», — подумала она и невольно зажмурилась.

Колдун забормотал сначала под нос, потом все громче, диковатей, страшней. У Софьи все внутри оборвалось.

— Кындра-мындра, гага туй, брында, рында-руга туй… Имя евонное, говори быстро, имя!

— Петрушка! — с отчаянием выкрикнула Софья.

— Ослепи Петра-раба черные очи, раздуй его утробу яко коровье брюхо, засуши его тело тоньше соломинки. Да умори его скорей змеи гадючной! Пущай разверзнется под ним сыра Земля да поглотит его всего и сомкнется над им… — Бормотанье колдуна становилось все тише, все невнятней. Наконец он вовсе замолк. Смрад, исходивший от него, стал, казалось, еще сильней. Софья задыхалась от ужаса и отвращения. «Нет, я не выдержу более, это невыносимо, — думала она. — Я сейчас упаду… На волю бы…»

Она с трудом поднялась с лавки и, шатаясь, вышла в другую половину. Толкнув дверь ногой, вывалилась из избы, жадно глотая свежий воздух.

Вслед за ней выскочила и баба Аграфена:

— Ты что, государыня, аль худо тебе стало?

— Худо, — простонала Софья. — Дай водицы испить.

Пила жадными глотками из деревянного ковша. И, отдышавшись, снова зашла в избу.

— С первого-то разу, может, и не сдействует. Потом придешь, ино окажет. Испробуем и по- другому.

— Вот тебе, — и она протянула ему кошелечек. — Ежели сдействует, втрое, вчетверо получишь.

— Благодарствую, боярыня-матушка, — и колдун поклонился в пояс. — Зови, коли понадоблюсь.

Пробиралась Софья к себе уже впотьмах, сердце сжималось от страха, со всех сторон ее окружали какие-то непонятные звуки, тени, существа. Она хорошо знала дорогу днем, но это была совсем другая, зловещая, страшная дорога. Она всегда шествовала в сопровождении огромной свиты, а сейчас с нею не было никого, а потому непривычно и ужасно. Страх мало-помалу становился все сильней, это уж был не просто страх, а ужас.

Казалось, прошла целая вечность, пока она добралась до заднего двора своих хором. Ее била дрожь, зубы лязгали, словно от свирепого мороза. На неверных ногах Софья поднялась по лесенке потайного хода в малую горенку, где принимала тех, кого никто не должен был видеть.

Без сил свалилась на лавку и долго приходила в себя, прежде чем снять с гвоздя ключ, коим отмыкалась горенка снаружи и изнутри. Никак не могла попасть им в замочную скважину. Наконец это ей удалось, и она взошла в свою опочивальню. Спрятав ключ, Софья откинула щеколду и вышла.

— Государыня царевна! — хором воскликнули мамушки. — А уж мы думали, что ты почивать изволишь, так и сказали боярину свет Василью Васильевичу — спит-де наша госпожа. Он, свет-боярин, не велел будить и с тем и уехал.

— А давно это было? Давно князь пожаловал?

— Давненько уж. Еще засветло.

— В трапезную пойду, — только сейчас Софья почувствовала, как проголодалась. — Велите накрыть. Хочу огурчиков соленых да бруснички моченой к стерлядке разварной. И чтоб белужий бок был…

Хотела сказать: аппетит нагуляла, потому что мамушки при этих ее словах и желаниях вытаращили глаза, но, спохватившись, пояснила:

— Все это я во сне видала и едала.

— Ах ты наша лебедушка белая! — умилились мамушки. — Давно ты так не едала. Уж мы сокрушалися: совсем-де наша великая госпожа аппетиту лишилась, сохнуть стала. Все-де заботы государственные, все думы тяжкие о царстве, как ему быть. Ну и слава Господу, что наслал на тебя желанье. Утроба человеческая, она уж беспременно свое стребует, что ты ей недодала…

Так они болты болтали, пока Софье не надоело их слушать и она не прикрикнула:

— Полно вам, бабы, языками-то молоть! Сели бы лучше прясть.

Прыснули и разбежались по светелкам. А она с жадностью уплетала все, что приносили ей кравчий да стольник, и даже отведала медовухи, после которой кровь ударила в голову и голова пошла кругом. Царевна долго сидела за столом, пока не почувствовала усталость и изнеможение во всем теле. И ей смертельно захотелось спать.

Не помня как, Софья добралась до опочивальни, но сил раздеться самой не было. Она слабым голосом позвала спальницу Марью:

— Уложи-ка меня, Марьюшка.

Спала на удивление крепко, не просыпаясь, без сновидений. А проснувшись, вспоминала вчерашнее как дурной сон. Однако ловила вести из Преображенского, куда из Кремля съехал царь Петрушка со всеми своими домочадцами, с ненавистной мачехой прежде всего. Челяди при нем было сравнительно немного. Зато потешных — два полка. Ходил слух, что и третий созывается, но то было не очень достоверно.

К обеду не выдержала: послала окольничего в Преображенское с наказом: справиться о здравии царя у услужающих. Да только без особой огласки: царевна желает-де знать, будет ли он завтра в присутствии, дабы держать с ним совет.

Ввечеру окольничий Нефедов возвратился.

— Ну, сказывай, что вызнал.

— А то, государыня царевна, что великий государь занедужил и завтрева в Кремль не поедет.

— Вот тебе золотой. Ступай себе, — чуть не ликуя, вымолвила Софья. Стало быть, Серапион и вправду силен, вправду скорпиён, и яд его действенен на расстоянии.

Велела покликать бабку Аграфену, Груньку то бишь, — с ней сносилась через старицу, кормившуюся внизу, — и когда та явилась на зов, велела:

— На неделе приду. Зови Серапиона. Может, в баньку его затащишь, — уж больно дух от него смрадный. Голове, да и всему нутру тяжко, давеча чуть не сшибло меня на пол.

— Нет, госпожа боярыня, не согласный он мыться. Бает: грязь-де у меня непростая, она мне силу придает. Может, и так, только я сама от него стражду.

— Банька у тебя чать своя.

— Своя, матушка боярыня, своя. А нейдет. И одежу я ему справила взамен рвани евонной. А не желает — и все тут.