— Вот это, — Хью показал на сверток, — он, прижатый к волнорезу, все еще держал в руках.

Теперь сверток лежал на рабочем столе Ансельма, и, когда с него стали снимать навощенную ткань, на стол пролилось несколько капель воды.

— Шкатулка, как вам известно, принадлежит этой молодой госпоже, и девушка пожелала, чтобы ее открыли здесь, в нашем присутствии.

Говоря все это, Хью разворачивал сверток. Внешний слой уже почти прогорел, но Джеван так надежно завернул свое сокровище, что, когда ткань была вся развернута, шкатулка очутилась перед ними на столе целехонька, не пострадавшая ни от огня, ни от воды. Крохотный ключик был по-прежнему вставлен в замок. С резной пластины слоновой кости взглянул на них своими огромными византийскими глазами овальный лик, наверняка очерченный при помощи циркуля, прежде чем мастер взялся за изображение красивых колец волос надо лбом и на подбородке и несколькими штрихами наметил признаки прожитых лет и напряженной мысли. Переплетенные лозы сияли, отражая свет отполированными краями. Никто из собравшихся не решался повернуть ключик и открыть шкатулку.

Наконец Ансельм отважился открыть ее. Все склонились, чтобы получше видеть. Фортуната и Илэйв подошли поближе, и Кадфаэль посторонился, чтобы дать им место. Ибо кто, как не они, имели преимущественное право быть свидетелями?

Ансельм приподнял крышку, и все увидели пурпурный переплет, украшенный затейливым узором из переплетенных золотых листьев, цветов и усиков; в центре же, обведенный тонкой золотой рамкой, был изображен юноша — точная копия того, что был вырезан на пластине из слоновой кости на шкатулке. Тот же овеянный веками лик, тот же благородный лоб, тот же приковывающий внимание взор. Однако это изображение было вырезано на пластине меньшей величины и представляло собой поясной портрет с небольшой арфой в руках.

Ансельм с почтительной осторожностью наклонил шкатулку и придержал ладонью книгу, выскользнувшую из нее.

— Это не святой, — заметил он, — хотя частенько изображается с нимбом. Это царь Давид, а книга, вне сомнений, — Псалтырь.

Пурпурный пергамент переплета был натянут на тонкие доски, и первые несколько листов, так же как и последние, были пурпурными, с золотыми письменами. В середине страницы были очень тонкой выделки: гладкие, тщательно отполированные, почти чистого белого цвета. На фронтисписе был изображен псалмопевец, который пел и играл, восседая на царском троне в окружении небесных и земных музыкантов. Яркие, живые краски, казалось, звенели, подобно звукам, которые рука царственного менестреля извлекала, ударяя по струнам псалтыри. Изображение было выполнено не в тяжелом, классическом византийском монументальном стиле; напротив, очертания отличались тонкостью и изяществом, почти что воздушностью, как и узор из виноградных лоз, обрамляющих картину. Волнистые линии затейливо переплетались и были изящно удлинены. На странице напротив, гладкой, как шелк, было золотом выведено унциальное письмо. Однако на следующей странице буквы становились маленькими и округлыми.

— Это сделано не на Востоке, — сказал епископ, пристально глядя на книгу.

— Нет, не на Востоке. Это ирландский минускул, раздельное письмо, — согласился Ансельм, проникавшийся все большей почтительностью по отношению к книге. С благоговением он стал перелистывать страницу за страницей, углубляясь в белую, как слоновая кость, толщу, где буквы были не золотыми, но насыщенно-голубыми, а цифры и заглавные буквы ярко окрашены и обрамлены узором из самых разных луговых цветов, вьющихся роз и травок размером не более ногтя, где птицы пели в ветвях не толще волоска, а робкие животные прятались в цветущих кустах. Крохотные, изящно выписанные дамы читали, сидя на дерне под ветвями роз-эглантерий. Золотистые фонтаны играли в бассейнах из слоновой кости, лебеди плавали в кристально чистых потоках, и крохотные кораблики отправлялись в плавание по океану размером в слезинку.

Последние несколько листов книги вновь обретали свой царственный пурпур, и заключительные ликующие псалмы были написаны золотом. Псалтырь заканчивала страница, на которой были изображены эмпиреи, где парили ангелы, рай, где собрались святые, с головами в нимбах, и преображенная земля, населенная искупившими грехи душами, и все служили псалмопевцу и славили Господа в Его небесной славе на разнообразных инструментах, какие только можно помыслить. Трепещущие крылья, нимбы, трубы, псалтыри и арфы, тамбурины и громогласные цимбалы — все сияло золотом; обитатели небес, рая и земли были выписаны такими же изящными, тонкими линиями, как и обрамлявшие их усики вьющихся роз, виноградных лоз и жимолости; а небеса над ними были такими же ярко-синими, как ирисы и барвинки под их ногами. Концы ангельских крыльев таяли и растворялись в ослепительном золотом сиянии, как в завесе, скрывшей от взора непостижимое таинство.

— Удивительно! — сказал епископ. — Никогда прежде я не видел подобной работы. Этой книге цены нет. Где она была создана? Где обитали такие искусники?

Ансельм открыл страницу с посвящением, выведенным золотыми латинскими буквами, и медленно прочитал: «Книга сия сделана по велению Отгона, короля и императора, по случаю женитьбы его возлюбленного сына Оттона, принца Римской Империи, для благородной и прекрасной Теофании, принцессы Византии, как дар принцессе от его христианнейшего высочества. Диармид, монах из монастыря Святого Галла, написал и украсил сию книгу».

— И письмо, и имя ирландское, — заметил аббат. — Святой Галл по происхождению был ирландец, и многие его соотечественники последовали за ним в империю.

— Включая того, кто создал эту дивную книгу. Но шкатулка, несомненно, была сделана позже, другим ирландским мастером. Хотя, конечно же, резьба на обеих пластинах сделана одним человеком. Наверное, принцесса привезла его с собой в своей свите. Да, это был брак не только двух царственных особ, но также и двух культур — восточной и западной, и оба эти брака были ознаменованы созданием этой удивительной веши.

— Они посещали монастырь Святого Галла, — сказал Ансельм, обладавший обширными познаниями в истории, он продолжал рассматривать книгу с восхищением, но без жадности. — В том же году, как принц женился, оба — и отец, и сын — побывали там. Об этом говорится в хрониках. Молодому человеку было тогда семнадцать лет, и он уже хорошо разбирался в манускриптах. Несколько рукописей он взял из библиотеки и увез с собой. Иные из них так и остались у него. Нет, это не удивительно, что человек, который очень любит книги, способен почувствовать безумную страсть, встретив такое диво!

Кадфаэль, молчаливый и задумчивый, оторвал взгляд от ярких, живых красок, любовно наложенных на страницу более двухсот лет назад искусной рукой, и взглянул на Фортунату. Девушка стояла рядом с Илэйвом, который внимательно наблюдал, глядя через ее плечо. Кадфаэль знал, что они незаметно для всех держатся за руки. Вот так же крепко держал ее за руку Джеван, превратив в живой щит на случай, если ему будет угрожать разоблачение и крах. Девушка, не отводя глаз, смотрела на прекрасную книгу, которую Уильям предназначил ей в качестве приданого; веки ее были полуопущены, губы плотно сжаты, лицо бледно и неподвижно.

Разве виноват был чем-то Диармид, монах из монастыря Святого Галла, вложивший столько искусства в дар царственной невесте в честь высочайшего в то столетие бракосочетания, явившегося по сути бракосочетанием двух империй? И разве вина этой восхитительной книги, что из-за нее погибли двое и была обворована девушка, владевшая сей замечательной вещью как приданое? Не удивительно, что при виде такого совершенного произведения искусства невинный любитель книг не избежал искушения и сделался вором и убийцей.

Фортуната наконец подняла глаза и встретилась взглядом с епископом, который смотрел на девушку через стол, на котором лежала эта великолепная и приковавшая все взоры вещь.

— Дитя мое, — сказал епископ, — ты получила поистине великолепный подарок. Если ты решишься продать эту книгу, приданое получишь немалое, однако прежде посоветуйся с кем-то и береги ее. Аббат Радульфус мог бы хранить ее для тебя здесь и дать хороший совет в случае продажи. Хотя, по правде говоря, цену назначить за нее невозможно, ей нет цены.

— Милорд, — отвечала Фортуната, — я уже знаю, что хочу с ней сделать. Не нужно, чтобы она оставалась у меня. Книга настолько прекрасна, что я всегда буду помнить о ней. Я искренне рада, что мне довелось увидеть такую ценную и красивую книгу. Но если я буду ее владелицей, она будет напоминать мне и все то горькое, что с ней связано. А книге этой не следует быть запятнанной. Увезите ее с собой, и в