заявил: — Ведь мы до сих пор наверняка не знаем, виновен ли он!
И тогда Фортуната, будто очнувшись, заявила:
— Да, виновен. Он мне признался.
Однако сейчас она была не в состоянии пересказать всю беседу подробно, да и Хью не стал бы заставлять девушку говорить, ибо та была на грани обморока и шерифу хотелось поскорее доставить ее домой.
— Позаботься о парне, Кадфаэль, и отвези его поскорее к епископу, прежде чем отсутствие не зачлось ему в вину. А я отвезу девушку домой.
— Епископ отпустил меня, — сказал Илэйв, со вздохом расправляя плечи, как если бы на них давила невидимая ноша.
— В самом деле? — удивился Хью. — Что ж, это хорошо. Значит, можно надеяться на благополучный исход дела.
Шериф ловко вскочил в седло и протянул руку Фортунате. Его любимый серый скакун навряд ли почувствует, что ноша увеличилась.
— А ну-ка, подсади ее, парень… Вот так! И будь умницей, жди спокойно до завтра. Я позабочусь обо всем.
Сняв с себя куртку, шериф набросил ее девушке на плечи и покрепче обнял.
— Завтра, Кадфаэль, я приду к аббату пораньше. Уверен, мы все встретимся задолго до вечера.
Легким галопом они стали подниматься по склону, спиной к пожару, который уже успел превратить хижину в черную, дымящуюся груду углей; прочь от сетей с волнуемыми потоком шкурами, тогда как вода под противоположным берегом была гладкой и почти недвижной.
— Пора и нам, — сказал Кадфаэль, беря пони за поводья. — Здесь уже нечего делать. Все кончено, но, признаться, могло быть и хуже. Садись на пони, а я пойду рядом, потихоньку доберемся домой.
— Мог ли он убить ее? — после долгого молчания спросил Илэйв.
— Что мы можем сказать, если и он наверняка не знал?.. Господня воля была на то, чтобы он ее не убил. И этого нам достаточно. А ты был орудием в руках Всевышнего.
— Я принес гибель родному брату Жерара. Простит ли он мне? — задумался Илэйв. — Каковы теперь должны быть его чувства по отношению ко мне?
— Неужто для Жерара было бы лучше, если бы его брата судили и повесили? — спросил Кадфаэль. — И имя Литвудов трепали бы по всему городу! Не волнуйся, Хью сумеет ему все объяснить. Жерар — человек рассудительный, ему не за что на тебя гневаться. Ведь ты спас его дочь, и он не станет противиться вашему союзу.
— Я никогда не убивал прежде, — усталым голосом сказал Илэйв. — Путешествие наше было долгим и опасным, но даже тогда мне не приходилось проливать человеческую кровь.
— Ты и сейчас никого не убивал! Ты делал то, что требовал долг; а он сам погубил себя собственным неразумением.
— Как ты думаешь, не прибьет ли его течение к берегу живого? Вдруг он еще жив, несмотря ни на что!
— Все может быть, — сказал Кадфаэль. Однако, припомнив руки Джевана, судорожной хваткой сжавшие сверток, который он спас из огня, и длинное тело, простершееся вдоль течения, Кадфаэль без сомнений мог сказать, что завтра где-нибудь у берега возле города будет обнаружено бездыханное тело.
Пони неспешно протрусил через мост, и теперь, двигаясь вдоль Вайля, стал принюхиваться к воздуху и заспешил, почуяв родное стойло и отдых.
Когда Кадфаэль и Илэйв очутились наконец на большом монастырском дворе, колокол звонил к вечерней службе. Аббат Радульфус как раз вышел из братского корпуса и направился к своим покоям, сопровождаемый знатными гостями по левую и правую руку. И все они увидели, как один из братьев ведет пони, на котором восседает еретик, отпущенный под честное слово три часа назад. Всадник был испачкан землей и сажей, руки и волосы опалены пламенем, чего сам он как будто не замечал, но что не могло ускользнуть от неодобрительного ока каноника Герберта. Неколебимое спокойствие брата Кадфаэля только усилило возмущение клирика. Кадфаэль помог юноше спешиться, похлопал его ободряюще по спине и повел пони в конюшню, предоставив пленнику, спокойному и даже радостному, самому добираться до карцера, будто домой. Никто даже не позаботился о конвое. Все-то здесь, в аббатстве Святых Петра и Павла, по мнению каноника Герберта, шло самым возмутительным образом.
— Ну-ну! — совершенно спокойно и даже как будто с удовлетворением произнес епископ. — Что бы ни говорилось о сем молодом человеке, а в верности слову ему не откажешь.
— Удивляюсь, — заметил каноник Герберт, — как вы, ваше преосвященство, допустили такой риск. Если бы он не вернулся, это было бы нарушением долга с вашей стороны и несправедливостью по отношению к Церкви.
— Если бы он не вернулся, — спокойно ответил епископ, — то для него бы это значило кое-что похуже. Но он вернулся — целый и невредимый.
Глава пятнадцатая
На следующий день рано утром брат Кадфаэль испросил аудиенции у аббата, чтобы обсудить с ним все до мелочей, и, когда уже собрался уходить от него, столкнулся на пороге с Хью Берингаром, прибытию которого весьма обрадовался. Что касается Хью, то он беседовал с аббатом значительно дольше. Предстояло о многом переговорить и многое сделать, ибо с тех пор, как Джеван Литвуд, пылая, словно живой факел, бросился в Северн, несчастного никто не видел — ни живого, ни мертвого. Для самого Радульфуса день был исполнен необычайной важности. Епископу Клинтонскому не хотелось тратить время попусту, и на сегодняшнем заседании капитула он собирался окончательно разобраться с обвинением в ереси, чтобы сразу же отбыть в Ковентри, где могли начать тревожиться о его долгом отсутствии.
— У меня имеются утешительные новости для каноника Герберта, — заявил Хью, входя в покои аббата. — Последние сведения из земель Овейна Гуинеддского. Граф Ранульф согласился на условия перемирия, и потому Овейн на какое-то время оставит его в покое. Граф должен вернуться в Честер сегодня вечером. Вне сомнений, каноник Герберт может продолжить прерванное путешествие.
— Разумеется, — без улыбки ответил аббат, но в голосе его прозвучало удовлетворение.
Илэйв явился на заседание капитула гладко выбритым, умытым и в чистой рубахе и тунике, которыми снабдил его брат Дэнис взамен обгорелой и прокопченной одежды. Похоже было, что братия привыкла к нему за эти дни, совершенно позабыв об ужасных обвинениях, ему предъявленных, и каждому хотелось, чтобы юноша произвел на судей самое благоприятное впечатление; со стороны монахов это было что-то вроде сговора, хотя и неумышленного.
— Я уже немало наслышан о поступках этого юноши от людей, которые хорошо его знают, — бодро начал свою речь перед собранием епископ. — Помимо того, я сам имел возможность наблюдать его поведение, пока находился здесь. Пусть никто из присутствующих не думает, что обвинение в ереси никак не может быть связано с поведением человека. Ибо в Священном Писании сказано: по плодам узнаете их. Доброе дерево не принесет дурного плода, и на худом дереве не поспеет добрый плод. А плоды, приносимые этим юношей, ничуть не хуже наших. Ни один из них нельзя назвать гнилым. Запомните это. Это очень важно. Что же касается того, что он высказывал некие мнения, идущие вразрез с доктриной церкви… Пусть кто-нибудь перескажет мне его слова.
Приор Роберт, который записал все высказывания Илэйва, прочитал их бесцветным голосом, безо всякого выражения, поскольку чувствовал, что все в зале проникнуты симпатией к обвиняемому.
— В итоге получается четыре пункта, милорд. Первый: он отрицает, что некрещеные младенцы будут навеки осуждены. Второй, как вывод: он не верит в наследственность первородного греха, но утверждает, что каждый младенец рождается в мир невинным, подобно Адаму накануне грехопадения. Третий: он убежден, что человек пролагает путь к спасению своими собственными поступками, что с точки зрения Церкви является отрицанием Божественной Благодати. Четвертый: он отрицает то, что блаженный Августин пишет о предопределении, отрицает, что число избранных уже установлено и не может быть изменено, а все прочие будут осуждены. Обвиняемый заявляет, что согласен в этом отношении с Оригеном, который пишет, что в конце времен спасутся все, ибо все, что создано Богом, к Богу возвратится.
— Ты все перечислил? — задумчиво спросил епископ.
