— Все, милорд.

— Что ты скажешь, Илэйв? Твои слова переданы без искажений?

— Без искажений, милорд, — бесстрашно ответил Илэйв. — Все это я говорил. Только я не упоминал имени Оригена, потому что не знал, кто из богословов так написал.

— Что ж! Давайте рассмотрим первый пункт, а именно: неверие в осуждение младенцев, которые умирают, прежде чем их окрестили. Ты не единственный, кто отказывается верить, что они навеки прокляты. Обратимся к тексту Священного Писания. Там не может быть ложных мнений. Господь, — продолжал епископ, — повелел, чтобы детей к нему допускали свободно. Ибо им принадлежит, пояснял он, Царствие Небесное. И он не спрашивал, окрещен ребенок или нет, прежде чем обнять его. Несомненно, небеса предназначены детям. Но ответь мне, Илэйв, как ты расцениваешь крещение младенцев, если для них это не исключительный путь к спасению?

— Как вступление в Церковь и в жизнь, — ответил Илэйв, еще не уверенный в благополучном исходе, но уже надеясь на него. — Мы приходим в мир невинными, но единство с Церковью и получаемая в крещении Благодать Божия помогают нам удержать эту невинность.

— Говоря о невинности от рождения, мы переходим ко второму пункту, ибо это неразрывно. Ты не веришь, что человек рождается, запятнанный первородным грехом?

Бледный от волнения, но твердый, Илэйв ответил:

— Нет, не верю. Это было бы несправедливо. Но может ли Господь быть несправедливым? Ко времени, когда мы становимся взрослыми, у нас достаточно накапливается собственных грехов.

— Да, говоря о роде человеческом, — с грустной улыбкой заметил епископ, — надо признать, что это так. Святой Августин, имя которого мы только что здесь упоминали, рассматривал грех Адама как вечно обновляющийся во всех его наследниках. Это помогает нам верно осмыслить, что такое первородный грех. Августин считает, что это — плотская связь меж мужчиной и женщиной и именно она — основа всех зол. Но есть и другая точка зрения. Если плотское совокупление — грех, то как же надо расценивать завет Господа людям плодиться, размножаться и населять землю?

— Но еще более благословенно воздержание, — с холодностью, но осторожно заметил каноник Герберт, ибо епископ Клинтонский был здесь хозяин, полновластный и всеми уважаемый.

— Ни деяние как таковое, ни воздержание от него не должно считать злым либо добрым, — дружелюбно заметил епископ, — Все зависит от цели и расположения духа, в котором оно совершается. Каков третий пункт, отец приор?

— Свободная воля и Божественная Благодать, — отозвался приор. — А именно, может ли человек по своей воле предпочитать добро злу и таким образом пролагать путь к спасению, либо он ни в чем не способен преуспеть, если ему не поможет Божественная Благодать.

— Что ж, Илэйв, — сказал епископ юноше, взгляд которого горел мрачной решимостью, — высказывайся до конца. Я не расставляю силков, но просто хочу знать, что ты думаешь по этому поводу.

— Милорд, — начал Илэйв свою откровенную речь, — я верю, что мы наделены свободной волей и потому способны выбирать меж добром и злом, ибо мы люди, а не животные. И потому мы способны пролагать путь к спасению, совершая добрые поступки. Я не отрицаю Божественной Благодати. Ибо величайшая благодать и состоит в том, что нам дарована власть совершить выбор. И на последнем судилище — заметьте это, милорд, — нас будут судить именно за то, как мы сумели воспользоваться дарованной нам по благодати свободной волей, куда направили ее — к добру или ко злу. За наши собственные дела будем мы держать ответ в Судный день.

— Да, теперь я понимаю, — с интересом глядя на юношу, сказал епископ, — отчего ты не согласен с тем, что список избранных уже готов, а прочие будут осуждены. Если бы это было так, к чему бороться с грехом? А ведь мы должны противостоять греху. Для человека естественно иметь какую-то цель и упорно идти к ней. И кто, как не Господь, знает, что милосердие, истина и праведность — цели довольно достойные. Ибо в чем еще состоит спасение? Каждый должен заслужить его, а не ждать, пока оно будет дано как милостыня.

— Это тайны, которые не постичь и мудрецу, если он дерзнет проникнуть в них, — с неодобрением заметил каноник Герберт; впрочем, говорил он довольно рассеянно, его сейчас гораздо более занимали мысли о предстоящем путешествии в Честер и о тонких дипломатических интригах, которые ему надлежало там плести. — Что же касается невежественных мирян, с их стороны это большая дерзость.

— И однако Господь наш дерзнул спорить с мудрецами в храме, будучи отроком — и Богом, истинным Богом и истинным Человеком. И нам, мудрецам нынешних времен, не худо бы помнить, насколько уязвима наша мудрость.

Откинувшись на спинку кресла, епископ несколько минут пристально разглядывал Илэйва.

— Сын мой, — сказал он наконец. — Я не нахожу вины в том, что ты дерзнул пустить в дело свой разум, который, и это очевидно, также дарован нам Господом и не должен оставаться без употребления. Только не забывай, что и ты также можешь ошибиться, и ты не защищен от заблуждений, как и я.

— Я это хорошо понял, милорд, — отозвался Илэйв.

— Надеюсь, не настолько хорошо, чтобы похоронить свой талант. Уж лучше смело забираться в дебри, чем перестать думать и сделаться полным дураком. Одно только испытание я предложу тебе сейчас. Если ты искренне исповедуешь Символ Веры, пред лицом всех собравшихся и Господом — прошу тебя — перескажи его нам сейчас.

Илэйв так весь и засветился, подобно утреннему солнцу, лившему наискось в окно свои лучи. Не ожидая повторного приглашения, ни на секунду не задумываясь, он начал читать Символ Веры громко, весело и отчетливо:

— Верую во Данного Бога Отца, создавшего людей и всех видимых и невидимых тварей…

Ибо слова эти с раннего детства четко хранились в его памяти, услышанные от первого учителя, которого он любил, от которого не терпел никаких обид и с которым повторял эту молитву год за годом, даже не задумываясь о ее значении, но разделяя чувства обожаемого учителя. Это была вера, не выстраданная им, но полученная из звучания более, чем из смысла. Несмотря на все сомнения и смятенные раздумья, она оставила в нем свою чистую, невинную печать.

Он уже закончил читать, с торжеством предвкушая оправдание и свободу, когда в зал тихо вошел Хью Берингар, держа в руках какой-то предмет, завернутый в навощенную ткань.

— Мы нашли его под мостом, — сказал Хью, — запутавшегося в цепи, при помощи которой много лет назад пришвартовывали плавучую мельницу. Тело мы уже отвезли домой. С гибелью Джевана дело можно считать закрытым Прежде чем умереть, он успел признаться, что совершил убийство. Однако не стоит разглашать это, чтобы не оскорблять родственников и не умножать их горя.

— Разумеется, — согласился Радульфус