закончились. Сионед направилась к калитке, и остальные ее слуги последовали за ней.

Когда, притихшие и подавленные, они спускались вниз к поселку, Кадфаэль пристроился рядом с девушкой.

— Ну что ж, — задумчиво промолвил монах, — нельзя сказать, что этим мы ничего не добились. По крайней мере, теперь мы знаем, кто совершил меньшее преступление, хотя для поисков убийцы толку в этом немного. К тому же теперь точно известно, что здесь было замешано двое, и все встало на свои места, а то получалась какая-то несуразица. И уж, во всяком случае, мы спугнули демона, что маячил за спиной этого паренька. Ты, поди, до сих пор опомниться не можешь после того, что он натворил?

— Странно, — откликнулась Сионед, — Hо я бы так не сказала. В первый момент, когда я подумала было, что он убийца, я прямо обмерла от ужаса. И когда поняла, что это не так, у меня словно гора с плеч свалилась. Знаешь, он ведь отродясь ни в чем не встречал отказу, пока не вздумал заполучить меня.

— Да, тебя-то он желал всем сердцем, — кивнул брат Кадфаэль, припоминая те давние времена, когда любовный пыл одолевал его самого. — Навряд ли он когда-нибудь сможет об этом забыть. Но одно скажу точно: он еще сыграет веселую свадьбу, заведет кучу детишек, таких же пригожих, как и он сам, и жизнью будет вполне доволен. Сегодня он повзрослел, и та, что выйдет за него, не будет разочарована — кто бы она ни была. Только это будет не Сионед.

Печальное, усталое и измученное лицо девушки потеплело, и губы ее неожиданно тронула едва заметная улыбка.

— Хороший ты человек, брат Кадфаэль, всегда умеешь утешить. Ну да ладно. Ты что же, думаешь, я не приметила: там, на кладбище, каждый шаг поначалу был для него страшнее смерти, но стоило ему облегчить душу, и он как на крыльях полетел дожидаться своего наказания. Я, наверное, даже могла бы его чуть-чуть полюбить, если бы не было Энгеларда. Но только самую чуточку! А он, пожалуй, заслуживает большего.

— Ты чудная девушка, — сердечно произнес Кадфаэль. — Будь я годков эдак на тридцать помоложе, непременно потягался бы из-за тебя с Энгелардом — и еще неизвестно, чья бы взяла. Передар Бога должен благодарить уже и за то, что ты согласна быть ему сестрой… Да, но только вот в наших поисках мы мало продвинулись.

— А есть у тебя на уме еще какие-нибудь ловушки? — уныло промолвила Сионед. — А то ведь одно утешение, что мы высвободили из силков заблудшую душу.

Кадфаэль молчал, погрузившись в невеселые думы.

— Завтра, — печально продолжала девушка, — приор Роберт заберет святую Уинифред и вы все отправитесь обратно в Шрусбери. Ты уедешь, и мне не на кого будет здесь опереться. Отец Хью у нас не от мира сего: он сам чуть ли не святой — такой, наверное, была и Уинифред, но мне он не помощник. Дядюшка Меурис — добрый человек и с хозяйством управляться умеет, но больше ничего не знает и знать не желает, ему бы все было тихо-мирно. А Энгелард вынужден скрываться — ты сам понимаешь. Затея Передара провалилась, но это не доказывает, что Энгелард не убил моего отца, взъярившись после очередной ссоры.

— Ударом в спину? — негодующе воскликнул Кадфаэль.

Сионед улыбнулась.

— Тому, кто его знает, ясно, что он на это не способен. Но знают его далеко не все. И, боюсь, найдутся такие, что станут говорить, будто Передар, сам того не ведая, указал на истинного виновника.

Монах задумался и с грустью вынужден был признать, что девушка совершенно права. Действительно, что доказывало признание Передара? Если один человек хотел свалить вину на другого, это еще не значит, что тот, другой, в этом не повинен. Однако Кадфаэль решил, что раз уж он добровольно взвалил на себя эту ношу, то должен довести дело до конца.

— А ведь надо еще и о брате Джоне подумать, — напомнила Сионед. Видать, шедшая чуть позади Аннест легонько подтолкнула ее локотком.

— О брате Джоне я все время помню, — кивнул Кадфаэль.

— А вот бейлиф, сдается мне, позабыл, у него здесь своих забот хватает — была охота еще и с чужаками возиться! Почему бы ему и не закрыть глаза на всю эту историю, если брат Джон уберется подобру-поздорову обратно в Шрусбери?

— Так ты думаешь, ежели до него дойдет слушок, что брат Джон уехал, он на этом и успокоится? И не станет интересоваться, вздумай какой-нибудь чужеземец обосноваться в ваших краях?

— Я давно заметила, что ты быстро соображаешь, — с воодушевлением откликнулась Сионед. Она повеселела и выглядела почти так же, как прежде. — Но не вздумает ли приор Роберт преследовать Джона, если узнает, что тот сбежал из-под стражи? Похоже, он не из тех, кто легко прощает.

— Это верно, но что он сможет поделать? Какое влияние у Бенедиктинского ордена в Уэльсе? Нет, я думаю, он махнет на Джона рукой, тем паче сейчас — когда наконец заполучил то, к чему так стремился. Я больше беспокоюсь об Энгеларде. Вот что, дочка, худо-бедно, одна ночь у нас в запасе есть, и я хочу тебя кое о чем попросить. Отошли своих слуг домой, а сама заночуй сегодня в усадьбе Бенеда, да и Аннест с собой возьми. Может, Господь и пошлет мне какую-нибудь свежую мысль — не забывай, что это мерзкое злодеяние прогневило Всевышнего куда больше, чем нас с тобой! — и тогда я к тебе загляну.

— Мы так и сделаем, — отозвалась Сионед, — а ты приходи непременно.

Чтобы можно было говорить, не опасаясь чужих ушей, они шли не торопясь и изрядно отстали от процессии, поэтому поравнялись с воротами усадьбы Кэдваллона, когда спешивший вовремя отслужить вечерню приор Роберт со своими спутниками ушел уже далеко вперед. У ворот суетливо метался отец Хью, искавший, кого бы кликнуть на помощь. То, что из всех братьев поблизости оказался один Кадфаэль, его не только не огорчило, но даже обрадовало. При виде Сионед священник постарался вести себя более сдержанно, однако его всклокоченная шевелюра и перепуганное лицо выдавали тревогу.

— Брат Кадфаэль, не заглянешь ли ты на минутку в этот пораженный несчастьем дом? — Я слышал, что ты сведущ в целительстве, может, ты хотя бы посоветуешь…

— Его матушка! — немедленно смекнула Сионед. — Она такая — чуть что не по ней, из себя выходит. Я так и знала, что после сегодняшнего она взбеленится. Бедняга Передар, он уже схлопотал себе епитимью! Может, мне пойти с тобой?

— Лучше не стоит, — мягко сказал Кадфаэль.

В конце концов, Сионед, хотя и невольно, подтолкнула Передара к грехопадению, и, уж конечно, она в последнюю очередь могла бы успокоить его матушку. Сионед поняла монаха и, оставив его с отцом Хью, спокойно ушла. Судя по всему, она не ждала большой беды от всей этой суматохи. Жену Кэдваллона она знала всю жизнь, и перепады ее настроения научилась сносить с той же невозмутимостью, с какой Кадфаэль сносил приступы религиозного экстаза Колумбануса, — тот чего только ни вытворял, а всегда оставался целехонек.

— Госпожа Брэнуин в таком расстройстве! — тарахтел на ходу взбудораженный отец Хью, увлекая Кадфаэля в открытые двери дома. — Боюсь, как бы она не лишилась рассудка. Ее и прежде, ежели разойдется, трудно было утихомирить, а тут — единственный сын, и такой удар… Если мы не сможем ее успокоить, добром это не кончится.

Уже с порога Хью и Кадфаэль заслышали стенания госпожи Брэнуин, доносившиеся из дальней комнатушки и заглушавшие робкие увещевания пытавшихся утешить ее мужа и сына. Дородная, светловолосая женщина, казалось, самой природой предназначенная служить воплощением покоя и домашнего уюта, полулежала на кушетке, отчаянно жестикулируя и беспрестанно причитая. Слезы струились по ее округлым щекам, пышное тело сотрясали прерывистые всхлипывания, но это не могло остановить потока горестных излияний.

Кэдваллон и Передар, стоявшие по обе стороны у изголовья, тщетно старались хоть как-то ее успокоить. Стоило отцу открыть рот, как она обрушивалась на него с яростными упреками, крича, что он не верит в собственного сына, если считает правдой эти дикие бредни, что бедного мальчика, наверное, опоили каким-нибудь зельем, вот он и оговорил себя, что отец должен был вступиться за сына и не допустить, чтобы люди приняли эти россказни на веру, потому как ясно, что здесь не обошлось без колдовства. Когда же Передар попытался убедить ее в том, что сказал правду, потому что желает исправиться, и ей придется с этим смириться, матушка ответила на это новым фонтаном слез и разошлась еще пуще, истошно завопив, что родной сын опозорил навеки и себя, и ее, что она удивляется, как он