говорила? У него все в порядке?
Девушка встрепенулась, вспыхнула и оттаяла, словно замерзший цветок, чудесно возрожденный дуновением теплого ветерка. Но она ничего не ответила, да в том и не было нужды.
— А жизнь-то продолжается! — удовлетворенно заметил брат Кадфаэль. — Вот и он хотел бы того же, хотя и возражал против твоего выбора, как подобает настоящему гордому валлийцу. Но ты бы в конце концов все равно своего добилась — на этот счет ты была права. Слушай, я тут подумал еще кое о чем, что тебе стоит предпринять. Мы должны попытаться сделать все, что в наших силах. Домой ты сейчас не ходи. Пусть Аннест отведет тебя к Бенеду, в кузницу — вы там отдохнете, а потом приходите к мессе. Кто знает, что мы выясним, когда наш неоперившийся святой придет в чувство. И еще: когда будешь хоронить Ризиарта, обязательно добейся того, чтобы Передар пришел на похороны со своим отцом. Он, возможно, попробует уклониться, раз уж избегал тебя до сих пор, но если ты его попросишь, отказаться он не посмеет. У меня тут есть разные сомнения, но вот насчет чего полный туман, так это касательно мастера Передара.
Глава восьмая
Лишь маленький бронзовый колокол, зазвонивший к мессе, развеял чары, овладевшие Колумбанусом. Однако трудно было сказать, что юноша проснулся. Он просто открыл глаза, дрожь пробежала по его застывшему телу, затекшие руки вновь обрели подвижность, и он прижал их к груди в молитвенном жесте. Но выражение лица его не изменилось: похоже, он не сознавал, что вокруг его постели собрались встревоженные люди. Словно их там вовсе не было. Единственное, что воспринимал брат Колумбанус, — это звон колокола, призывавшего на молитву. Он потянулся и сел, а затем поднялся с постели и встал на ноги. Лицо его светилось, но оставалось отрешенным, будто он пребывал где-то далеко.
— Он хочет занять свое обычное место среди нас, — проговорил тронутый и восхищенный приор. — Пойдем, и не будем больше тревожить его. Сотворив молитву, он вернется к нам и поведает все, что пережил.
Монахи направились к церкви, и, как и предположил приор, Колумбанус пристроился к ним сзади, на свое привычное место, ибо теперь, когда брат Джон был лишен церковного утешения, он остался самым младшим среди братьев-паломников. Колумбанус скромно проследовал за ними и отстоял службу, по- прежнему пребывая как бы во сне.
Церковь была переполнена до отказа, а еще больше народу столпилось снаружи у дверей. Всю округу облетела весть о том, что в часовне святой Уинифред случилось нечто странное и чудесное, а на мессе вполне можно ждать продолжения.
До самого конца службы состояние брата Колумбануса оставалось неизменным. Но когда приор сделал первый шаг к двери, Колумбанус содрогнулся, вскрикнул и изумленно уставился на окружавшие его знакомые лица. Он улыбнулся, и лицо его ожило. Юноша протянул руку, словно желая задержать приора, и громко сказал:
— Отче мой, что это? Какая благодать снизошла на меня! Как мог я оказаться здесь? Ведь я помню, что находился в другом месте. Из мрака ночи перенесен я в ясный день. Конечно же, это снова тот мир, который я покидал. И хотя он прекрасен, я, недостойный, сподобился увидеть мир иной — более прекрасный. О, если бы я мог тебе обо всем поведать!
Все глаза обратились к нему, каждый стремился не пропустить ни одного слова. Никто не ушел из церкви, и даже те, что оставались снаружи, сгрудились теснее.
— Сын мой, — произнес приор Роберт, в голосе которого звучала доброта и невольное восхищение, — здесь ты среди своих братьев, возносящих молитвы Господу, и тебе нечего бояться и не о чем сожалеть. Ибо ниспосланное тебе видение, безусловно, должно поддержать тебя и дать силы жить в этом несовершенном мире, в надежде на обретение царствия небесного в будущем. Ты остался на ночь вместе с братом Кадфаэлем молиться в часовне святой Уинифред — помнишь ли ты об этом? Но посреди ночи нечто снизошло на тебя, и дух твой на время покинул нас, покинул твое тело, но оно осталось невредимым и покоилось мирно, как у спящего ребенка. Мы принесли тебя сюда, но дух твой отсутствовал среди нас, теперь же он возвратился. Тебе была оказана великая милость.
— О великая святая, она гораздо могущественнее, чем это можно себе представить! — буквально пропел Колумбанус, лицо которого озарилось внутренним светом. — Мне выпало стать глашатаем великого добра и орудием примирения. О отче… отец Хью… братья! Позвольте мне говорить здесь перед вами, ибо то, что мне надлежит сообщить, касается всех нас.
Никто и не стал бы ему запрещать, подумал Кадфаэль, разве приор или священник могут воспротивиться оглашению послания с небес! И Роберт на удивление спокойно отнесся к тому, что авторитет его пошатнулся. То ли он заранее знал, что глас небес возвестит нечто благоприятствующее его планам и способствующее его славе, то ли был искренне взволнован и готов выслушать молодого монаха с открытым сердцем.
— Говори свободно, брат, — промолвил он, — позволь нам разделить твою радость.
— Отче, в полуночный час, стоя на коленях перед алтарем, услышал я сладостный голос, выкликавший мое имя, и поднялся, повинуясь его призыву. Что случилось тогда с моим телом, то мне неведомо — ты сказал, что, когда вы пришли, я лежал, будто во сне. Но мне казалось, что я ступил к алтарю и узрел, как вокруг него нежданно воссиял золотистый свет. Он разгорался все ярче, и вот из облака света явилась дева невиданной красоты. Чудесный дождь из белоснежных лепестков осыпал ее, волосы и одеяние источали божественный аромат. И она милостиво заговорила со мной, поведав, что имя ее Уинифред и явилась она, дабы благословить наше паломничество и даровать свое прощение тем заблудшим, кто из преданности и почтения к ней противился до сих пор нашим намерениям. А затем, о диво, она возложила свою руку на грудь Ризиарта — так, как его дочь просила сделать нас, в знак прощения. Дева милостию Господней даровала ему отпущение грехов, явив такое милосердие и величие, что язык мой не в силах описать это.
— О сын мой! — воскликнул охваченный восторгом приор Роберт, заглушая ропот, растекавшийся по церкви, как круги по воде. — Ты поведал нам о великом чуде, на которое мы и не смели надеяться. Ныне и падший спасен!
— Воистину так! Но, отче, это еще не все! Возложив длань свою на покойного, дева повелела мне объявить ее исполненную милосердия волю всем в Гвитерине — и местным, и пришлым. И воля ее такова:
— Ну что мне оставалось делать, — промолвила Сионед, — кроме как поблагодарить его за добрую весть о том, что мой отец обрел божественное утешение. И все же это меня возмущает. Может, мне стоило прямо сказать, что у меня и в мыслях не было, что мой отец мог быть лишен благодати, — ведь он был хорошим человеком и никогда не творил зла ближнему. Конечно, любезно со стороны святой Уинифред предложить ему место которое она оставляет, и простить его — да только за что его прощать? И отпущение ему дала — но чего? Могла бы и наградить его, и раз уж занялась этим надо было сказать, что он оправдан, а не прощен.
— И ведь как продумано это небесное послание, — отметил Кадфаэль, — рассчитано на то, чтобы и мы получили то, за чем явились, и Гвитерин успокоился, и была бы повсюду тишь да гладь.
— Еще и на то, — добавила Сионед, — чтобы задобрить меня. Чтобы я отказалась от преследования убийцы и погребла его злодеяние вместе с жертвой. Но этого не будет — я не успокоюсь, пока не узнаю.
— А кроме того, — продолжил Кадфаэль, — и на то, чтобы свет его славы пал и на приора. Хотел бы я знать, в чьей голове зародился этот замысел!
Они разговаривали в кузнице у Бенеда, куда Кадфаэль пришел, чтобы позаимствовать лопату и мотыгу для предстоявших братьям благочестивых трудов. Даже кое-кто из гвитеринцев вызвался участвовать в извлечении святых мощей. Хоть и жаль им было лишиться своей святой, да видно, она сама захотела оставить их, и теперь уже никто не имел желания ей перечить. Пророчества-то сбываются, и лучше уж заслужить ее милость и благословение, чем рисковать нарваться на ее стрелы.
— Сдается мне, что в последнее время на долю Колумбануса выпадает больше славы, чем на долю
