Бедный Фаусто. Вот, кстати, та «похабная песенка», которую пели на мотивчик марша «Полковник Боуги»:

Пожалуй, эта песенка лишний раз подтверждает, что на Мальте мужественность и активность никак не связаны между собой. Все мальтийцы – и Фаусто первый соглашался с этим – были тружениками, а не искателями приключений. Мальта с ее жителями стояла как непоколебимый каменный утес посреди реки Судьбы, так и не затопленный наводнением войны. Одни и те же мотивы побуждают нас населять призраками улицу-видение и приписывать камню такие человеческие качества, как «непобедимость», «упорство», «непоколебимость» и т. д. Но это даже не метафора, это самообман. Однако благодаря этому самообману Мальта не сдалась.

Мужественность мальтийцев в большей степени определялась качествами, присущими камню. В этом таилась некоторая опасность для Фаусто. Живя в основном в мире метафор, поэт всегда сознает, что значение метафоры есть ее функция, что она является всего лишь трюком, художественным приемом. Так что если большинство людей могут считать законы физики действующим законодательством и представлять Бога антропоморфным существом с бородой длиной в энное количество световых лет и с туманностями вместо сандалий, то людям вроде Фаусто приходится жить в одинокой вселенной вещей как таковых и прикрывать это врожденное заблуждение удобоваримой и благочестивой метафорой, дабы «практичное» большинство могло и впредь уповать на Великую Лож, пребывая в уверенности, что машинам, жилищам, улицам и погодным явлениям свойственны человеческие побуждения, черты характера и приступы своеволия.

Поэты занимались этим делом на протяжении веков. Это единственная практическая функция, которую они выполняют в обществе; и если все поэты вдруг завтра исчезнут, то общество просуществует не дольше, чем живая память и мертвые книги их стихов.

Такова «роль» поэта и в этом, XX веке. Творить ложь. Днубиетна писал:

Однажды Фаусто случайно встретил поэта-инженера на улице. Днубиетна был пьян, но, поскольку хмель уже начал выветриваться, намеревался продолжить кутеж там же, где начал. У спекулянта по имени Тифкира всегда имелось вино. Было воскресенье, и шел дождь. Б такую мерзкую погоду налетов было меньше. Приятели встретились у развалин небольшой церквушки. Половина исповедальни была напрочь снесена взрывом, но какая именно – исповедника или исповедующегося – Фаусто определить не мог. На полпути к закату солнце просвечивало белесым пятном сквозь дождевые облака и казалось раз в десять больше своего обычного размера. Свет был недостаточно ярким, чтобы предметы отбрасывали тени, и падал из-за спины Днубиетны; и поэтому Фаусто не мог как следует разглядеть лицо своего приятеля. Инженер был в засаленной униформе защитного цвета и синем картузе. С неба падали крупные капли дождя. Днубиетна кивнул на развалины церкви:

– Ну как, святоша, уже сходил?

– К обедне – нет. – Они не виделись примерно месяц, но испытывали потребность делиться друг с другом новостями.

– Пошли. Надо выпить. Как там Елена и малышка?

– Хорошо.

– А у Маратта жена опять беременная. Нс скучаешь по холостяцкой жизни?

Они шли по узенькой улочке, мощенной булыжником, который стал скользким от дождя. По обе стороны лежали груды обломков, кое-где уцелели отдельные стены домов и ступени крылец. Мутные от каменной пыли ручейки прихотливыми изгибами змеились по блестящей мостовой. Солнце почти пробилось сквозь тучи. Две слабые тени упали позади приятелей. Дождь все еще шел.

– Или, может, учитывая время твоей женитьбы, – продолжил Днубиетна, – для тебя холостяцкая жизнь все равно что мир.

– Мир, – отозвался Фаусто. – Чудное старинное слово.

Они то и дело обходили или перескакивали через обломки кирпичной кладки.

– Сильвана в красной юбчонке, – запел Днубиетна, – Вернись, дорогая, вернись, / Пусть душой я останусь с тобою, / Но деньги назад возврати…