Все вновь обращается в камень. Фаусто II умудрился даже впасть в суеверие.
Не трогайте эти стены. Они разносят грохот взрывов на многие мили. Камень все слышит и передает звук, который идет по костям, через кончики пальцев, по руке, в грудную клетку, в кости конечностей и снова выходит наружу. Его мгновенный проход через тело случаен, просто таково свойство костей и камня – но он служит своего рода напоминанием.
Сотрясение нельзя описать словами. Ощущение звука. Жужжание. Стучат зубы. Боль, покалывание в онемевшей челюсти, удар по барабанным перепонкам, от которого закладывает уши. И так снова и снова. Будто кто-то лупит колотушкой все время, пока длится налет, а налеты следуют один за другим. К этому невозможно привыкнуть. Начинаешь думать, что мы все сошли с ума. Что заставляет меня стоять не сгибаясь и держаться подальше от стен? И молчать. Не что иное, как дикарское стремление быть начеку. Чисто мальтийская черта. Быть может, она останется навсегда. Если слово «навсегда» все еще имеет хоть какой-то смысл.
Оставайся свободным, Мейстраль…
Эта запись сделана уже в самом конце Осады. Выражение «каменная утроба» приобрело значение для Днубиетны, Маратта и Фаусто именно в конце, а не в начале Осады. Хиромантия времени позволяет свести эти дни к простой последовательности грамматических времен. Днубиетна писал:
Пыль от раздробленных камнейНа трупы оседает цератоний;И атомы железаКружат над мертвой кузнейНа этой стороне прожорливой луны. И Маратт:
Мы знали, что они лишь куклы,И музыка из граммофона;Мы знали: выцветут шелка,Истреплются наряды бальные,Чесоткой заразится плюш;Мы знати, что взрослеют детиИ начинают ерзать в нетерпенье - И сотни лет с начала пьесы не пройдет, - Заметят к середине дня, зевая,Что сходит краска со щеки у Джуди[231] ;Не верят в паралитика- тупицуИ замечают фальшь в злодейском смехе.Но, Боже, тонкая рука в алмазахМелькнула за кулисами внезапно,Свечу зажженную сжимая в пальцах,И озарила пламенем ужаснымВесь наш убогий, но бесценный скарб.Кто та, что рассмеялась на прощанье,Сказав «спокойной ночи» еле слышноНа фоне хрипов постаревших деток? От живого к неодушевленному. Таким было великое «движение» поэзии времен Осады. В том же направлении развивалась раздвоенная душа Фаусто II. До той поры развитие шло лишь в процессе усвоения единственного урока жизни: в мире гораздо больше случайностей, чем человек способен вообразить, оставаясь в здравом уме.
Вот как он описывает встречу с матерью, с которой не виделся несколько месяцев:
Ее коснулась рука времени. Я пойман себя на мысли: а знача ли она, что ребенок, которого она родила и которому дала имя, приносящее счастье (нет ли в этом иронии?), станет несчастным и будет страдать? Может ли вообще мать предвидеть будущее, смириться с мыслью, что приходит время, когда ее сын становится мужчиной и должен оставить ее, чтобы самостоятельно найти свое место на этой вероломной земле? Нет, не может, опять-таки из-за того, что мальтийцы лишены чувства времени. Они не чувствуют, как годы покрывают лицо, глаза и сердце патиной возраста, маразма, слепоты. Сын есть сын, и мать неизменно видит в нем тот красный, сморщенный комочек, что впервые предстал ее взору. Всегда найдутся слоны, которых надо напоить допьяна.
Последняя фраза – из старой народной сказки. Король повелел юноше построить дворец из слоновой кости. Юноша унаследовал физическую силу от своего отца, знаменитого воина. Но мать научила сына хитрости. Подружись со слонами, сказала она, напои их вином, а потом убей и забери их бивни. Разумеется, юноша все так и сделал. Но в сказке ничего не говорится о том, что он переплыл через море.
«Должно быть, – объясняет Фаусто, – тысячи лет назад существовал перешеек, соединявший нынешний остров с материком. Не случайно Африку называют Землей Топора. Слоны водились к югу от горы Рувензори. С тех незапамятных времен море постепенно затапливало сушу. Немецкие бомбы могут завершить этот процесс».
Декаданс, упадок. Что это? Всего лишь явственное движение к смерти или, вернее, к нечеловечности. По мере того как Фаусто II и III вместе со своим островом становились все более неодушевленными, они все ближе подходили к тому времени, когда, подобно мертвому листку или куску металла, будут подчиняться законам физики. Л пока продолжали делать вид, что находятся в гуще сражения между законами человеческими и божескими.
Не потому ли Фаусто так остро чувствовал связь между материнской властью и упадком, что Мальта – матриархальный остров?
«Матери ближе, чем кто-либо, к миру случайностей. Они с болью ощущают в себе оплодотворенную яйцеклетку: так Дева Мария поняла, что свершилось зачатие. Но зигота – всего лишь клетка [232], и она не имеет души». Он не стал развивать эту тему. Однако:
Дети всегда рождаются по чистой случайности – в результате ряда совпадений. Матери смыкают ряды и творят мифическую мистерию о материнстве. Это не более чем компенсация за неспособность примириться с истиной. А истина состоит в том, что они не понимают, что же на самом деле происходит внутри них – физическое развитие чуждого им существа, которое в какой-то момент обретает душу. Они одержимы. Можно сказать иначе: те же силы, что определяют траекторию падения бомбы, вызывают гибель звезд, ветры и водяные смерчи, без ведома самой женщины концентрируются на некой точке за лобковой костью, чтобы произошла еще одна великая случайность. Это и пугает женщин до смерти. Такое кого угодно испугает.
Это подводит нас к вопросу о «взаимоотношениях» Фаусто с Богом. Очевидно, эти отношения никогда не были такими же простыми, как противопоставление Бога Цезарю, особенно тому неодушевленному кесарю, которого мы знаем по античным медалям и статуям, кесарю, представляющему «силу», о которой мы читаем