Иезуит Шапп пересек всю страну; в мирском платье, с компасом и книгами (знакомство с ними необходимо для правильного понимания его труда), он отправился в путь и добрался до Тобольска. Основные источники Шаппа – это классики: Бюф- фон, Гмелин, Штраленберг, а также Вольтерова «История Российской империи», которой он при каждом удобном случае противопоставляет «Общественный договор» Руссо, «Дух законов» Монтескье, а также собственные размышления, подкрепляемые указами и манифестами разных царей.

Под пером аббата Россия предстает страной, где царят безделье, насилие, пьянство, разврат, равнодушие и обман; последствия всех этих пороков аббату, по-видимому, пришлось испытать на себе. Шапп не заметил в России никаких следов той просвещенности и цивилизованности, о которых толкует Вольтер, из чьей «Истории» аббат, однако, охотно выписывает все сколько-нибудь критические отрывки (где речь идет о предательствах, убийствах, резне), благодаря чему собственные впечатления аббата от современной ему России обретают корни в ее истории. В отличие от Монтескье, Шапп не считает дурные нравы русских плодом завоевания или смешения с народами еще более варварскими; нет, все перечисленные пороки, по его мнению, – неотъемлемая часть русского национального характера, вконец испорченного, «извра щенного» 17* веками деспотического правления. В городах аббат заметил относительный прогресс, некоторые следы цивилизации. В Петербурге и Москве, сообщает он, обращение с женщинами из высшего общества самое учтивое; однако в деревнях слабый пол пребывает в постыдном унижении, причем «тирания мужчин» увеличивает распутность женщин! 18* Из наблюдений за жизнью крестьянских семей Шапп делает первый – впрочем весьма общий – вывод: угнетение порождает порок, ибо редкие мгновения счастья угнетенные испытывают, лишь если нарушают закон.

Шапп пишет, что встречал в России особ весьма образованных, но никто из них не проявил серьезного интереса к его астрономическим изысканиям; одни просто не хотели его понимать, другие относились к нему с недоверием, наконец, третьи строили ему козни. Даже в столичном свете, по словам Шаппа, царит некоторое стеснение, некоторая вялость; русские по сей день не смеют нарушить указа Анны Иоанновны, предписавшей своим подданным обсуждать в обществе лишь предметы сугубо частные 19* ; большинство из них, как показалось французскому путешественнику, невежественны, равнодушны и к изящным искусствам, и к точным наукам. Труды Петербургской Академии наук Шапп оценивает весьма низко 20* , а среди русских художников не видит подлинных талантов; большие надежды возлагались на Ломоносова и Кирилла Разумовского, однако плоды их трудов оказались куда менее замечательными, чем ожидалось. Русский народ отличается великим умением подражать, а потому любые перемены, с ним происходящие, касаются лишь видимости и не затрагивают глубинной сути; при этом русским свойственна беспримерная гордыня, они злы и завистливы; Шапп, точно так же, как и Кюс- тин семьдесят лет спустя, изображает русский ум «колким, саркастическим, насмешливым» 21* . Первыми жертвами заносчивости и дерзости русских становятся иностранцы, приглашенные в Россию для того, чтобы приобщить ее жителей к достижениям европейской науки: они либо растрачивают попусту

свои таланты и тонут в пучине посредственности, либо падают духом и возвращаются обратно в Европу. Вывод, к которому приходит Шапп, звучит следующим образом: «Ядовитое дыхание деспотизма отравляет все искусства и все ремесла; оно проникает внутрь мануфактур и мастерских. Мастера там прикованы к своим верстакам цепями […] Петр был убежден в том, что с Россией можно обращаться только так, и поныне вся нация разделяет его мнение». Со времен Петра I русские живут, объятые страхом, который душит их ум, парализует художественные способности, пресекает творческие дерзания. Всеобщая подозрительность, умело подогреваемая властями, затрудняет обмен художественными и научными идеями, который в других странах неизменно способствует расцвету искусства и науки: «В России никто не смеет мыслить; душа, униженная и доведенная до скотского состояния, теряет самую способность к размышлению. Можно сказать, что единственная пружина, приводящая в движение всю нацию, это страх» 22* . Руссо боялся, что дикие орды, явившиеся с Востока, покорят Европу; Шапп боится другого – упадка, который станет уделом Европы из-за соприкосновения с русскими.

Автор «Путешествия в Сибирь» создал образ той двуликой России, того двуликого, или, по крайней мере, двухголового русского Януса, который завораживает русистов (да и всех остальных) по сей день. Петру I, а скорее пропаганде его восторженных наследников (или, вернее, наследниц) и их «просвещенных» сторонников, мы обязаны, по Шаппу, появлением легенды о современной России, сотворенной в соответствии с некоей программой, неким планом… России, которой на самом деле не существовало; даже горстка фаворитов, в течение недолгого времени пользовавшихся царскими милостями, не могла служить воплощением этой выдуманной страны – своеобразной утопии, призванной заслонить или вытеснить образ восточной, средневековой Московии, нимало не готовой к подобному изменению. После Петра и Екатерины в России, не имея практически точек соприкосновения, сосуществовали две России: одна – провинциальная, народная, хранящая верность варварским обычаям; другая – городская, изображающая по приказу преданность западной цивилизации 23* . Два этих образа и соответствовали противоположным доктринам, которые исповедовали относительно России французские мыслители.

Аббат Шапп, внимательный читатель Монтескье, задается вопросом, не должен ли северный народ, частично приобщенный к цивилизации, стремиться к свободе, к относительной независимости от всемогущего государя; ведь «любовь к славе и добродетели», высший знак цивилизованности, может зародиться «лишь в лоне свободы» 24* . Власть, которой подчиняется Россия, носит сугубо материальный характер: никто из подданных не имеет никаких привилегий; вся нация в целом «пребывает в рабстве» 25* . Таким образом, европейские нравы с трудом приживаются даже в Петербурге – логове тирана, которому Шапп, судя по всему, предпочитает Москву, город более русский и более приятный – быть может, потому, что он располагается дальше от средоточия центральной власти? Состояние страны зависит от ее правительства, в этом аббат Шапп согласен с Вольтером, однако западная цивилизация не может пустить корни там, где деспотические установления убивают самую сущность европейского порядка, заключающуюся в праве на абсолютную политическую и нравственную свободу. Коллективный страх приводит к тому, что русские дворяне (по мнению Шаппа, недостойные этого звания) становятся рабами престола, и закабаление это причиняет им жестокие муки: «Русский народ, не имеющий никакого понятия о свободе, куда менее несчастен, нежели знать» 26* . В результате аббат берет себе в союзники Жан-Жака Руссо: «Возможно, прав г-н Руссо из Женевы, народу этому было лучше вовсе не знать цивилизации».

Петр был жесток к подданным, но, вынужден признать Шапп, страстно любя науки и искусства, пытался преобразовать Россию; по мнению аббата, законы, созданные царем, носили не практический, а теоретический характер; они были геометрическими фигурами – гениальными, но