единовластного диктатора либеральным сознанием рассматривалось как узурпация. Об этом Пушкин писал в 1817 году в оде «Вольность»: И се – злодейская порфира На галлах скованных лежит… – и в оде «Наполеон» в 1821 году: И обновленного народа Ты буйность юную смирил, Новорожденная свобода, Вдруг, онемев, лишилась сил… – и в наброске 1824 года «Зачем ты послан был и кто тебя послал…».
В 1824 году связь Наполеона с революцией еще прямо ассоциируется с представлениями о нем как узурпаторе, «убийце» вольности, тиране, что влечет за собой определение «Сей хладный кровопийца». В 1830-м формула «вольностью венчанный» предельно абстрагирована от конкретных исторических теоршг, сведена лишь к общему мотиву революционного «генезиса» Наполеона. Зато в ней отчетливо преобладает стилистический ореол царственности, величия.
Наконец, определение «всадник» и странное сочетание «тень зари», настойчиво повторяемые Пушкиным, также имеют свое историческое наполнение. Они уходят корнями в эпоху войны 1812 года, в апокалипсические трактовки Наполеона, согласно которым Наполеон – Антихрист, Люцифер, а также (продолжая этот ряд) Денница, «утренняя звезда», «сын зари». Так, например, в оде С. И. Висковатова «Время» (1814), написанной по случаю взятия Парижа, Наполеон – «злой вождь Геэнны», «вдохновенный адом князь тьмы»; в оде Г.Р.Державина на победу при Лейпциге (1813) – «Надменный запада Денница», в его «Гимне лиро-эпическом на
прогнание французов из отечества» (1813) – «седьмглавый Люцифер» 4* . В это же семантическое поле попадает и апокалипсический «всадник» 5* . Дальнейшее движение поэтической темы диктовалось молитвенными формулами церковного богослужения: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его. Яко исчезает дым, да исчезнут». У Висковато- ва: «Где мира властелин? исчез»; у Карамзина в стихотворении «Освобождение Европы и слава Александра I» (1814): «Исчез, как безобразный сон!»; в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкин почти повторяет Карамзина: «Исчез, как утром страшный сон!». Найденное Пушкиным сочетание «исчезнувший, как тень зари», с одной стороны, концентрирует религиозно-мистические смыслы, с другой – не поддержанные общей образной системой, эти смыслы не получают своего прямого значения, лишь слабо мерцая в прекрасном и загадочном поэтическом образе.
Как видим, Пушкин, каждый раз обращаясь к фигуре Наполеона, варьирует один и тот же набор поэтических формул, но постепенно приглушает конкретное историческое и политическое звучание, присущее им в момент возникновения. Тем самым он абстрагирует и поэтизирует образ, возникающий на пересечении разных семантических полей, стремящийся к почти символической обобщенности и глубине. Эта трансформация поэтического образа менее всего, однако, отражает реальное отношение Пушкина к Наполеону. Возможно, пережив в 1821 году краткое увлечение великим героем, в дальнейшем Пушкин вовсе не склонен был его идеализировать. Рассыпанные в его письмах, статьях, прозаических набросках упоминания Наполеона дают достаточно пестрый набор неоднозначных, но совершенно непоэтических суждений. Характерен, например, отзыв о «Мемуарах» Наполеона в письме брату в январе-феврале 1825 года из Михайловского: «На своей скале (прости, Боже, мое согрешение!) Наполеон поглупел – во-первых, лжет как ребенок 6* , 2* ) судит о таком-то не как Наполеон, а как парижский пам- флетер, какой- нибудь Прадт или Гизо». Все это, впрочем, не касалось поэзии, в которой Пушкин последовательно творил «наполеоновскую легенду», унаследованную от него последующими поколениями русских литераторов.
Миф о России, или Философический взгляд на вещи
Франсина-Доминик Лиштенан
Блистательнейшие мыслители XVIII столетия были убеждены, что всякому, кто подвергает критике Россию, страну, где воплощаются в жизнь идеи Просвещения, недостает «философического взгляда на вещи» 1* . Не только представители русского двора, но и их западные почитатели с негодованием встречали выход сочинений, чернящих Российскую империю; зато скептики, по большей части сами побывавшие в России, появление таких сочинений приветствовали.
«Дневник» Корба (1700), «Письма из Московии» Локателли (неведомого автора, скрывшегося под псевдонимом) (1736) и «Путешествие в Сибирь» аббата Шаппа д'Отроша (1768) были в России запрещены. Самые высокопоставленные критики спешили опровергнуть вражеские наветы и встать на защиту отечества; Петр I наводнил западную прессу сочинениями во славу своей империи, Кантемир и даже Екатерина II сочиняли яростные отповеди клеветникам северной державы. Всякий, кто покушался на миф о России, ставил тем самым под сомнение идеи философов: Фонтенеля, Вольтера и Дидро, выказывая недостаточную любовь к истине, которую, впрочем, каждый лагерь истолковывал по- своему. Среди противников русофильских идей самым прославленным был Жан-Жак Руссо. В «Общественном договоре» этот мыслитель, «враг общества, неспособный к общению» 2* , отказал императору Петру Великому, заложившему основы мифа, в каких бы то ни было талантах. По мнению Жан-Жака, Петр был чересчур нетерпелив; он вознамерился цивилизовать нацию, не готовую к тому, чтобы впитать совершенно чуждую ей культуру. Царь «помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они те, чем они не являются» 3* . В ответ на эти утверждения Вольтер назвал своего оппонента «деревенским сумасшедшим»! Неудивительно, что в подобной атмосфере «Путешествие в Сибирь» аббата Шаппа д'Отроша вызвало самые оживленные споры. Пьер Руссо отозвался об авторе «Путешествия в Сибирь» в высшей степени одобрительно: ученый этот «выказал больше мудрости, нежели все мудрецы древности»; не выпусти он свою книгу, французы, да и жители других европейских стран, продолжали бы заблуждаться насчет русской нации, которая, если верить ее поклонникам, «влиянием, оказываемым ею ныне на цивилизованную Европу, опровергает все, говоренное прежде о полной
