Каждая страна порождает свои мифы. К числу многочисленных русских мифов относится и предание о том, как отсталая окраина Европы, напрягая силы, волей своих просвещенных правителей быстро превращается в динамично развивающуюся страну, символ прогресса и пример для подражания. Как известно, миф этот был неоднократно востребован в XX веке. Между тем, ему не менее трехсот лет. Действительно, еще на заре петровского царствования Великое посольство 1697-1698 годов занималось на Западе пропагандой нового образа России как страны, порвавшей с темным прошлым и решительно вступившей на путь к светлому будущему. В XVIII веке французские философы-просветители немало способствовали его распространению.

За пределами России и внутри нее этот миф функционировал по-разному. «Внешняя» функция его подробно описана Димитрием фон Морепшильдтом и Альбером Лортолари 1* . Если суммировать сказанное ими, то получится примерно следующее. Занимаясь социальной критикой Старого порядка, французские просветители активно использовали не столько утопии, сколько примеры стран удаленных и плохо известных: тем легче было им убеждать себя и читателей, что на свете действительно есть государства, монархи которых руководствуются Разумом. Такая роль отводилась и России, вчера еще полуварварской стране, вышедшей на глазах изумленной Европы на сцену большой политики под гром своих военных побед, а сегодня уже рекомендуемой «философами» (Лортолари уже в заглавии своей книги приводит это слово в кавычках) как пример для подражания. Сами просветители, от Фонтенеля и Вольтера до Дидро, ничего не знали о России и на самом деле не интересовались ею; пример России им был важен лишь как полемический прием, ради эффектности которого они специально изобрели миф о Петре Великом и легенду о продолжательнице его дела Екатерине II. Благодаря этим монархам, утверждали они, родилась новая невиданная страна, которая не только приобщилась к цивилизации, преодолев многовековое отставание от передовых западных обществ, но и быстро обогнала их. «Философы» разрабатывали также всяческие прожекты реформ, которые, по их мнению, должны были способствовать дальнейшим успехам России на пути прогресса, однако их теории страдали весьма существенным пороком – полнейшим незнанием реального положения дел. Побывав в России и познакомившись с нею поближе (Дидро, Лемерсье де ла Ривьер и др.), они утратили иллюзии и познали горечь разочарования, ибо поняли, сколько несчастий принесли поспешные преобразования этой стране, где жизнь человека никогда ничего не стоила, а его достоинство всегда попиралось. Прогрессистский миф о России наложил свой отпечаток и на французское изобразительное искусство XVIII века, самым знаменитым его «отражением» стал «медный всадник» Фальконе, воспетый Пушкиным.

Политическая конъюнктура оказывала немалое влияние на изучение русского «миража» эпохи Просвещения. Книга Мореншильдта представляла собой несомненную реакцию на события в России 20-30-х годов и чрезмерный энтузиазм части западных интеллектуалов, особенно французских, в отношении СССР. Эта «аллергия», усугубившаяся с началом «холодной войны», была свойственна и Лортолари. Недавняя книга Ларри Вольфа 2* появилась в обстоятельствах, гораздо более благоприятных для взаимопонимания между Востоком и Западом. Тем не менее, при всей разнице во времени и условиях появления этих работ, при всем разнообразии их методик, подходы вышеперечисленных авторов схожи в одном: факт миража, мифа является для. них не только отправной точкой рассуждений, но и рамкой исследования. Они традиционно рассматривают мираж либо как плод невежества философов, сознательного или невольного игнорирования ими реалий русской жизни, либо как результат успешной (и лживой) целенаправленной пропаганды русских царей, реформы которых были всегда поверхностны и проводились чуть ли не с единственной целью – ввести Запад в заблуждение. Существует еще один конъюнктурный аспект проблемы: за терминами «мираж», «миф» часто скрывается снисходительное отношение к его создателям и жертвам, представление о поверхностном знании ими российских реалий и, следовательно, о глубоком непонимании ими подлинных проблем России, ее особенностей и задач. Такой взгляд вполне устраивает как тех, кто постоянно напоминает о существовании глубочайшей пропасти между Россией и основополагающими ценностями европейской цивилизации, так и тех, кто настаивает на исключительности российского пути, принципиальной невозможности измерить его «общим аршином».

Последнее замечание в какой-то степени относится и к талантливой интерпретации «внутренней» функции прогрессистского мифа, предпринятой В.М.Живовым – одним из ярких представителей тартуско-московской семиотической школы, которая, по мнению, например, А.Л.Зорина, стала «и неоспоримым каноном, и золотым веком русской гуманитарии» 3* . В 70-80-е годы эта школа успешно противостояла советским официальным доктринам в литературоведении и языковедении, но давно уже вышла за филологические и лингвистические рамки и смело экстраполировала выводы, полученные из изучения истории русского языка и литературы, на историю культуры в целом. В своих работах, посвященных России XVIII века, авторы семиотической школы (Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский, В.М.Живов) исходили и исходят из того, что осуществленный Петром поворот к Западу был настолько резким, что об органическом развитии предшествующих традиций говорить не приходится. Отсюда делается вывод об относительной самостоятельности идеологических заданий петровской эпохи, не столько продиктованных внутренними потребностями и реалиями русской жизни, сколько призванных эти реалии сформировать или перелицевать.

Для упомянутых авторов очень важен тезис о заимствовании (Лотман/Успенский) или трансплантации (Живов) западной культуры как основном фоне (контексте) развития культуры национальной, начиная с XVIII века. Попадая на русскую почву, содержание (наполнение) западных культурных моделей изменяется до неузнаваемости. Так, европейская концепция монарха как распорядителя всеобщего блага приводит в России к развитию императорского культа