направлениям западной живописи, он проплел тернистый путь от полной неизвестности до всеобщего признания – в 1971 году он был удостоен устроенной Музеем современного искусства Парижа ретроспективной выставки.

Детство и юность Шаршуна прошли в непосредственной близости к природе, в постоянном созерцании текущей реки с ее вечно меняющейся гладью. Привязанность к водной стихии Шаршун сохранил на всю жизнь, воспроизводя на своих полотнах трепет бегущей воды с ее перламутровыми отблесками, сложными узорами волнообразной поверхности…

Замкнутый, сосредоточенно наблюдательный, увлекающийся антропософией, он неуклонно стремился создать свой особый мир, гармонически сочетающий зрительное восприятие и музыкальные ритмы, рождаемые звуками классических симфоний…

Казалось бы, жизненные обстоятельства мешали мальчику осуществить свою мечту и посвятить себя живописи: семья – после преждевременной кончины матери, главным авторитетом в ней стал отец, профессиональный торговец, человек узкого кругозора; художественная изоляция – оторванность от крупных художественных центров; недостаток личных средств для самостоятельной жизни. Единственной надеждой была поездка в Москву в 1909 году, куда ему удалось вырваться, готовясь к поступлению в Школу живописи. Шаршун сразу окунулся в бурный круговорот художественной жизни: молодые талантливые живописцы во главе с М.Ларионовым, Н.Гончаровой и братьями Бурлюками готовились предложить совершенно иные, идущие вразрез с традиционными эстетические концепции. Наряду с П.Кончаловским, Р.Фальком и А.Лентуловым одним из наиболее колоритных русских сезаннистов был Илья Мешков; под его руководством и стал работать в Москве Шаршун. Открытый для посетителей особняк Щукина позволил Шаршуну ознакомиться со знаменитой коллекцией работ французских художников, от импрессионистов до П.Пикассо. Однако Шаршун пробыл в Москве всего восемь месяцев, после чего ему пришлось снова вернуться в родной город и по требованию отца встать за прилавок. Но кисти Шаршун не оставил и в свободное время продолжал писать.

Временно подчинившись, но не покорившись внешним обстоятельствам, он во время двухгодичного отбывания воинской повинности на свой страх и риск навсегда покинул Россию и уехал в Париж в 1912 году. Перед Шаршу- ном сразу открылось необозримое поле деятельности: он посещает музеи, частные галереи, выставки, знакомится с богатыми коллекциями крупных собирателей живописи, начинает заниматься в академии кубистов «Ла Палетт», где наряду с Ж.Метценже и А.Сегонзаком преподавал в ту пору и А. Ле Фоконье, хорошо известный в России по нескольким выставкам конца 1900-х – начала 1910-х годов

(«Звено», 1908; первый и второй «Салоны Золотого Руна», 1908-1909; «Бубновый Валет», 1910-1911). Аполлинер определил Ле Фоконье как «создателя физического кубизма, искусства восприятия новых ансамблей, состоящих из элементов, взятых, главным образом, из видимой действительности» 10* . С ним у Шаршуна сложились самые теплые отношения. В картинах, которые молодой художник выставил в 1913 году в Салоне Независимых, еще чувствовалось сильное влияние учителя. Следуя совету того же Ле Фоконье, Шаршун уезжает летом 1913 года в Бретань: ее особая, ни с чем не сравнимая прелесть вдохновляла многих русских художников и поэтов. В Бретани Шаршун познакомился с ученицей Бурделя и Архипенко Элен Грюнхоф, с которой он прожил десять лет, до 1923 года.

Годы Первой Мировой войны (1914-1918) Шаршун и Элен Грюнхоф провели в Испании, в Барселоне, где прежняя манера письма Шаршуна несколько меняется, приобретая характер «орнаментального кубизма». Художник вспоминал, что эта идея возникла не без влияния кафельных плиток на стенах кухни, которые ежедневно были у него перед глазами. По словам Шаршуна, «крашеные фаянсовые квадраты изменили мою живописную концепцию, дав волю моей исконной славянской натуре. Мои картины стали красочными и орнаментальными». Эта ку- бистическая орнаментация была неизвестна французскому кубизму, тогда как во всех соборах и палатах XVII века в России в изобилии существуют чудесные изразцы с византийским «узором» переплетающихся цветов, птиц, стеблей и листьев всех оттенков…

Вернувшись в Париж в 1919 году, Шаршун стал постоянным посетителем всех шумных собраний и диспутов дадаистов. 1920-1921 годы проходят для него под знаком близости к дадаистам. Художник становится завсегдатаем «воскресений» Франсиса Пикабиа и кафе «La Certa» – мест встреч всех дадаистов; присутствует он и на нашумевшем открытии выставки Макса Эрнста в июне 1921 года. Шаршун принимал участие в Салоне Дада, проходившем в галерее «Монтэнь», но закрытом гораздо раньше предполагаемого срока (10 июня) из-за организованных итальянским футуристом Филиппо-Томазо Маринетти провокационных выпадов. Что могло связывать замкнутого, сосредоточенного человека одной идеи – Шаршуна – с неистовыми, безудержными дадаистами? В манифесте Андре Брето- на, весьма благосклонно относившегося к Шаршуну, есть показательная фраза, как бы отвечающая на этот вопрос: «доверяйтесь неисчерпаемому характеру шепота». «Внутренний» шепот, к которому чутко прислушивался Шаршун, являлся источником его творческой энергии.

По просьбе Айседоры Дункан Пикабиа познакомил ее с Шаршуном, который подсказал знаменитой танцовщице способ добиться разрешения на поездку в Россию, куда он и сам стремился после революции 1917 года. Для осуществления своей цели художник отправился в Берлин, так как в Париже в 1922 году еще не было советского посольства. Четырнадцать месяцев, проведенные Шаршуном в Берлине, коренным образом изменили его прежнее намерение вернуться на родину. Он словно бы почувствовал «порыв буйного ветра, который отбрасывал от русской границы». Чем же была вызвана столь радикальная перемена? Догадаться нетрудно. Ведь уже в начале 1920-х годов пришлось покинуть Россию и Шагалу, и Кандинскому, и Бердяеву, и Бунину и еще многим другим.

Встречаясь в Берлине с Алексеем Явленским, близко знавшим Кандинского в Мюнхене, Шаршун «из первых рук» мог получить сведения о проблемах творчества и о начавшихся разногласиях между двумя идеологиями: эстетическим переворотом и политической революцией. Шаршуна разочаровали и сведения, которые сообщила ему вернувшаяся из России Айседора Дункан, с которой они встретились на вечере русской поэзии в Берлине, где выступали Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Александр Кусиков. «Несозвучность» позиции Шаршуна новым установкам в искусстве, с утверждавшимся духом партийной борьбы делала для него абсолютно неприемлемым любое посягательство на свободу творчества.

Гораздо позже, в 1967 году нам довелось присутствовать при любопытной беседе Шаршуна с приехавшим из Ленинграда директором Русского музея. В своей мастерской в Ванве Шаршун встретил своего гостя необычным для советского чиновника приветствием: «Вы здесь в ателье свободного художника, который творит по собственному вдохновению и усмотрению – без указки партии…» На столь прямолинейный наскок последовал не менее категоричный отпор: «Кто может пометать Вам и в России писать решительно все, что Вы пожелаете?» «Писать-то, я конечно, могу, – ответил Шаршун, но рассчитывать на выставки и получение заказов от государства пе пришлось бы. Чем бы я стал жить?» – «У нас художники живут в прекрасных условиях, исполняя отвечающие нуждам страны вещи». Но именно эти «отвечающие нуждам страны вещи» не соответствовали индивидуальному мировоззрению Шаршуна. Здесь столкнулись противоположные точки зрения, резко разделявшие два мира.

Конечно, эмигрантская жизнь Шаршуна не изобиловала достатком, и хотя ему удавалось выставляться в Париже, неустанно работая здесь с 1923 года, ему пришлось испытать немало лишений, нужды, нищеты. И только в 1944 году Ливенгудом (Livengood) ему был предложен первый контракт.

Возникший в 1923-1924 годах сюрреализм не нашел отклика в творчестве Шаршуна: художнику осталось чуждо разрушительное начало этого движения, противоречившее его антропософскому мировоззрению.

В 1932 году, несмотря на удачную персональную выставку в галерее «Quartre-chemins», Шаршун покидает Париж и проводит шесть месяцев в глуши на ферме анархистов в Турени до тех пор, пока друзья не помогли ему вернуться и выхлопотать государственное вспомоществование.

Однако невзгоды не сломили упорства Шаршуна, и он получил награду за свои мытарства: работы художника были показаны на персональных выставках в Барселоне (1916-1917),