— Знаю, — прервала Вирджиния, — у Арчи и Изабел Балмерино.

— Откуда ты знаешь?

— Они мои близкие друзья. Мы все живем в одной деревне — Страткрое. А ты… ты знаком с Кэти Стейнтон?

— Познакомился в Лондоне.

— А, так ты и есть тот самый «грустный американец», — брякнула, не подумав, Вирджиния и тут же захотела откусить себе язык.

— Прости?

— Нет, Конрад, это ты прости меня. Надо же, ляпнула… Понимаешь, никто не помнил твое имя, поэтому я и не знала, что приезжаешь именно ты. В воскресенье мы обедали у Балмерино, и Изабел сказала о тебе.

Конрад покачал головой.

— Я знал, что ты вышла замуж за шотландца, но и только. Вот не думал, что встречу тебя.

— Однако встретил, вот она я, миссис Эдмунд Эрд. — «Во всяком случае, надеюсь, что миссис Эрд», — подумала она. — Конрад, это у меня случайно вырвалось — «грустный американец», поверь. Изабел ничего о тебе не знает, ей только сказали, что Кэти познакомилась с тобой в Лондоне и что у тебя умерла жена.

Конрад поднял стакан с виски, повертел его в руке, глядя, как плещется янтарная влага. Потом сказал:

— Да, все правильно.

— Это ужасно.

Он посмотрел на нее.

— Да.

— Ты не рассердишься, если я спрошу, отчего она умерла?

— У нее была лейкемия. Она долго болела.

— Как ее звали?

— Мэри.

— А сколько лет вы были женаты?

— Семь.

— У тебя есть дети?

— Дочь Эмили, ей шесть лет. Сейчас она осталась с моей мамой в Саутгемптоне…

— Ты уехал… тебе легче вдали от дома?

— Это я пойму, когда вернусь.

— А когда ты собираешься вернуться?

— На следующей неделе. — Он допил свой виски и встал. — Принесу нам еще.

Она смотрела, как он подходит к бару, заказывает еще по одной порции, расплачивается, и пыталась понять, почему всем сразу безошибочно ясно, что он американец, хотя резинку не жует и не подстрижен ежиком. Может быть, его выдает телосложение: широкие плечи, узкие бедра, длинные ноги? А может быть, одежда? Начищенные мокасины, брюки из плащовки, рубашка от «Брукс Бразерс», синий свитер тонкой пушистой шерсти со скромным знаком фирмы «Ральф Лоран».

Она слышала, как он спросил бармена, есть ли орешки. Спросил вежливо, спокойно, и бармен нашел пакетик арахиса и высыпал в блюдце, и Вирджиния вспомнила, что Конрад никогда не повышает голоса и неизменно любезен со всеми, кто его обслуживает, будь то механик на заправочной станции, бармен, официант, таксист или швейцар. Старый негр-мусорщик, в чьи обязанности входило содержать в чистоте причал в Лиспорте, расцветал улыбкой при виде Конрада, потому что тот потрудился узнать его имя и при встрече всегда говорил: «Здравствуйте, Клемент».

Добрый, внимательный человек. Она попыталась представить себе его покойную жену, подумала, что у них, без сомнения, был счастливый брак, и возмутилась несправедливостью судьбы. Почему она всегда выбирает своей жертвой любящие пары и не желает карать тех, кто превращает в ад жизнь не только друг другу, но и всем окружающим. Семь лет. Недолго они прожили вместе, но все же у него осталась дочь. Вирджиния подумала о Генри. Слава Богу, что у Конрада есть ребенок.

Он вернулся к столу, и она заставила себя улыбнуться. Виски в стаканах казался совсем темным.

— Я, вообще-то, не хотела больше пить, я за рулем, — сказала она.

— Далеко тебе ехать?

— Около двадцати миль.

— Не хочешь позвонить мужу?

— Его нет дома, он в Нью-Йорке. Работает в фирме «Сэнфорд Каббен». Тебе сорока на хвосте не приносила эту весточку?

— Приносила, теперь вспомнил. А что твоя семья?

— Если под семьей ты подразумеваешь детей, то семьи тоже нет дома. У меня один ребенок, сын, и я всего час назад рассталась с ним, бросила на съедение в привилегированную школу, где завтра у него начнется первый семестр. Вот какой кошмарный день я сегодня прожила, самый горький день во всей моей жизни. Потому-то я и заглянула сюда, надо было собраться с силами, чтобы ехать дальше. — Она сама слышала, как резко и жестко говорит.

— А сколько мальчику лет?

— Восемь.

— Господи, такой маленький!

Сочувствие в его голосе согрело Вирджинию, наконец-то она нашла родную душу, человека, который разделяет ее мысли.

— Он еще совсем ребенок. Я с самого начала была против этой школы и боролась как могла. Но его отец стоял, как скала, таковы традиции семьи, традиции доброй старой Англии, ставящей несгибаемую твердость духа превыше всего. Он убежден, что именно так надо воспитывать Генри, и хотел отвезти его в школу сам, но неожиданно пришлось лететь по делам в Нью-Йорк, вот я и вынуждена была отвезти его сама. Не знаю, кто больше перестрадал — Генри или я, кого из нас двоих мне сейчас больше жалко.

— А как Генри выдержал момент прощания?

— Не знаю, Конрад, правда, не знаю. Все произошло так быстро, я и опомниться не успела. Не было времени ни для прощанья, ни для слез. Только я остановила машину, как подлетели двое дюжих парней, открыли багажник и выгрузили все на тележки. Заведующая хозяйством — кстати, молодая и хорошенькая — взяла Генри за руку и увела в здание, по-моему, он даже не оглянулся. Я стояла и хлопала глазами, ведь я приготовилась к душераздирающей сцене, но тут ко мне подошел неизвестно откуда взявшийся директор, пожал руку и сказал: «До свидания, миссис Эрд». Представляешь? Я села в машину и поехала обратно. Я была точно курица, которую убили и разделали на конвейере. Наверное, надо было возмутиться и не допустить такого бездушия, как по-твоему?

— Нет, я думаю, ты поступила правильно.

— Да, наверное, иначе было бы только хуже. — Она вздохнула, допила виски и поставила стакан. — По крайней мере, и его, и меня вынудили сохранить достоинство.

— Наверное, именно этого они и добивались, — он улыбнулся. — Но все равно тебе надо подбодриться. Почему бы нам не поужинать вместе?