машину. Любил свой мощный, надежный автомобиль. Путь по автостраде, пересекающей Четвертую магистраль и вливающейся в Пятую, по которой он ехал до Релкирка, был знаком ему, как линии на собственной ладони. После Релкирка шоссе становилось
Он использовал это время, чтобы освободиться от забот напряженнейшего дня, забыть о том, каких усилий стоили принятые решения, и позволить мыслям сосредоточиться на других доминантах своей расписанной по минутам жизни делового человека, не менее для него важных. Зимой он слушал радио. Не новости и не дебаты политических деятелей, нет. К тому часу, как он убирал со стола бумаги и запирал в сейф конфиденциальные документы, его уже просто тошнило и от новостей, и от дебатов. Поэтому в машине он настраивал приемник на третий канал и слушал классическую музыку или пьесы драматургов-классиков. А весной, когда дни становились длиннее и уже не надо было ездить в темноте, просто любовался разворачивающимся пейзажем. Это радовало и умиротворяло душу. Фермеры вспахивали и засевали поля, деревья опушались первой нежной зеленью, на лугах появлялись овцы с ягнятами. Потом наступало лето, наливались золотом колосья, поспевала малина на посаженных длинными рядами кустах. Ее собирали, на полях работали комбайны, желтели и облетали деревья, и вот, наконец, в воздухе начинал кружиться первый снег…
Нынешний вечер был ясный, ветреный, в полях убирали урожай. Какой мирный и живописный пейзаж! Поля и луга залиты закатным светом, воздух прозрачен и чист, далекие горы словно приблизились. Можно рассмотреть каждую скалу, каждое ущелье. Свет как бы стекал по их склонам, возвращаясь отраженным сиянием к вершинам. Бегущая вдоль дороги река сверкала серебром; небо с несущимися по нему легкими облаками казалось бездонным.
Давно у него не было так хорошо на душе. Вирджиния вернулась, их размолвка заглажена. Преподнося ей браслет, он без слов просил прощения за все обидные слова, которые наговорил ей в день ссоры: она-де из эгоизма держит Генри возле себя, ни на шаг не отпускает, только о себе и думает, другие для нее просто не существуют. Вирджиния приняла браслет с благодарностью, и ее искренняя радость и нежность были равнозначны прощению.
Вчера после ужина у Рафаэлли он повез ее домой; были сумерки, удивительно красивое тревожное небо, малиновое на западе с грядами угольно-черных облаков, словно бы написанных гигантской кистью.
Их встретил пустой дом. Он не помнит, когда такое случалось в последний раз, и от этого их возвращение показалось еще более значительным. Ни собак, ни детей, только он и она. Он внес чемоданы, пришел в спальню с двумя стаканами виски, сел на кровать и стал смотреть, как она разбирает вещи. На душе было легко, потому что и дом, и ночь, и эта благоуханная темнота принадлежали только им. Немного погодя он принял душ. А Вирджиния долго нежилась в ванной. Она легла рядом с ним прохладная, пахнущая духами, и они провели страстную, счастливую ночь любви.
Но яблоко раздора не исчезло, он это понимал. Вирджиния по-прежнему не хотела расставаться с Генри, а Эдмунд был по-прежнему полон решимости отослать его в школу. Но сейчас они перестали из-за этого ссориться, и Эдмунд надеялся, что, Бог даст, все обойдется и как-то само собой устроится.
К тому же его ждет столько других радостей. Нынче вечером он наконец-то увидит после недельной разлуки сына, они будут говорить, говорить, говорить… А потом, уже совсем скоро, наступит сентябрь, к ним приедет погостить Алекса со своим молодым человеком.
Сногсшибательная новость, которую привезла из Лондона Вирджиния, застала Эдмунда врасплох, он не воспылал праведным гневом, нет, однако растерялся. Он нежно любил дочь и восхищался ее редкими душевными качествами, но в последние год-два досадовал, что она так инфантильна, давно пора бы ей повзрослеть. Двадцать один год девушке, а она наивна, застенчива, к тому же толстушка, может ли отец не огорчаться. Эдмунда всегда окружали блестящие элегантные женщины (даже его секретарша была красавицей), и он часто корил себя за то, что Алекса вызывает у него досаду и раздражение. И вот, поди ж ты, живя одна в Лондоне, девочка завела себе поклонника, очень красивого молодого человека, если верить Вирджинии. Может быть, Эдмунд должен выступить в роли блюстителя нравственности? Ох, нет. Ему никогда не импонировала роль строгого отца семейства, и сейчас его куда больше волновало, как дочь переживет этот роман, а нравственен он или безнравственен, дело десятое.
Столкнувшись с трудностью, Эдмунд, как всегда, решил руководствоваться собственной житейской философией: делай свое дело, не рассчитывай на удачу, ни на что не надейся. Что ждет Алексу в худшем случае? Горькое разочарование, она такого никогда не испытывала, но, приобретя жизненный опыт, она хотя бы повзрослеет и, он надеялся, в ее душе прибавится сил.
Когда он въехал в Страткрой, часы на церковной башне били семь. Эдмунда переполняло радостное нетерпение — сейчас он будет дома. Его встретят собаки, Вирджиния выпустила их бегать, и Генри, сын сейчас принимает ванну или ужинает в кухне. Он сядет с ним рядом и будет смотреть, как мальчик ест рыбные палочки, гамбургер или еще какую-нибудь гадость, которой ему захотелось на ужин, и будет слушать его рассказ обо всех событиях этой недели, медленно, с наслаждением попивая крепкий джин с тоником.
И тут Эдмунд вспомнил, что тоник у них кончился, в баре ни одной бутылки этого незаменимого напитка. Он еще в Эдинбурге хотел купить ящик, но забыл, поэтому сейчас не стал сворачивать на мост, за которым начиналась дорога в Балнед, а поехал в деревню и остановился возле магазина пакистанцев.
Все остальные лавки давно закрылись, двери и ставни заперты, но Ишхаки, видно, торгуют чуть не круглые сутки. Даже в десять вечера у них можно купить пакет молока, хлеб, пиццу, замороженные овощи.
Эдмунд вышел из машины и поднялся в магазин. Там были и другие покупатели, они выбирали на полках продукты и складывали в проволочные корзины, мистер Ишхак им помогал. Стоящая за прилавком миссис Ишхак заулыбалась при виде Эдмунда всеми своими ямочками на щеках. Она была очень миловидная, с большими черными глазами, обведенными сурьмой. Сегодня на ней было желтое шелковое платье, на голову и плечи накинут бледно-желтый шелковый шарф.
— Добрый вечер, мистер Эрд.
— Добрый вечер, миссис Ишхак. Как поживаете?
— Хорошо, спасибо.
— Что делает Кедиджа?
— Смотрит телевизор.
— Я слышал, она была в гостях в Пенниберне, играла с Генри.
— Да, и, представляете, пришла домой насквозь мокрая, хоть отжимай.
Эдмунд засмеялся.
— Наверно, строили плотину. Надеюсь, вы не рассердились?
— Ну что вы! Ей так понравилось.
— Миссис Ишхак, мне нужен тоник. У вас есть?
— Еще бы! Сколько вам бутылок?
— Штук двадцать пять. Найдется?
— Подождите, пожалуйста, минуточку, я сейчас принесу со склада.
— Спасибо.
Она ушла. Эдмунд спокойно стоял и ждал ее возвращения.
— Мистер Эрд.
Его имя произнесли совсем близко, чуть не в самое ухо, и он вздрогнул. Резко обернулся — прямо перед ним стояла двоюродная сестра Эди, Лотти Карстерс. С тех пор как она поселилась у Эди, он мельком видел ее раза два в деревне, но, не желая встречаться, всячески избегал. И вот сейчас она словно подстерегла его и загнала в ловушку.
— Добрый вечер.
— Вы ведь помните меня? — жеманно спросила она.
Господи, как близко она стоит, ее бескровное лицо, густая растительность над верхней губой вызывали у Эдмунда физическое отвращение. Волосы серые, как металлическая мочалка, какими чистят кастрюли, и, наверное, такие же жесткие, брови выгнуты крутыми дугами, круглые темные, как смородина,
