даже на верность друг другу вы не способны.

Я долгое время думала, что иногда вы все-таки образуете хоть сколько-то прочные пары. Слово «жизнь», к примеру… Я долгое время думала, что оно тесно и нераздельно связано со словом «смерть». Но нет, любовь между ними — пустой звук. Вместо того чтобы держаться вместе, как того хотел бы наш разум, жизнь и смерть ненавидят друг друга, плюются на улице, как два вора, которые не знают, как им разделить украденную сообща крупную банкноту.

Да, я считала, что и между другими словами есть прочные отношения, близость, способная облегчить нам понимание некоторых вещей. Взять хотя бы день и ночь — на первый взгляд они живут, перетекая друг в друга в гармонии, от которой по всему миру распространяется бесконечная нежность. Но нет, взаимный интерес у них почти на нуле, как у супругов, которые всю жизнь спят в одной постели, но уже много лет не прикасаются друг к другу. Нет, не существует счастливых словесных пар, а если и есть, по видимости, они все равно говорят на разных языках. «Уродливое» и «прекрасное» соблюдают между собой ту же дистанцию, что добро и зло. Слово «да» не знает, где живет слово «нет», а слово «разум» предпочитает перейти на другую сторону улицы, завидев идущее навстречу слово «чувство».

Между словами «никогда» и «навсегда» отношения вообще извращенные. Каждый день они обмениваются письмами, назначают свидания и расписывают на бумаге такие свои прихоти, которые я просто не могу здесь воспроизвести. Они сулят друг другу эротические изыски, от которых и меня пробирает дрожь, но им не случается перейти к делу.

Интересно, что люди, когда говорят, даже не подозревают о том, что слова способны на любовь и ненависть, не знают, какие драмы переживают слова, вынужденные на долю секунды войти в одну и ту же фразу. Слово «правда», например, будучи произнесено, влюбляется по уши во все другие слова, произнесенные до и после него, а те на самом деле выжимают его как лимон, прежде чем выкинуть на помойку.

Каждый день слово «желание» спускается со своей мансарды (это единственное слово, имеющее жилище близко к небу) и отправляется в обход по всем домам терпимости словаря. Ему нелегко ходить по улице, нащупывая дорогу белой тростью (слово «желание», да будет вам известно, незрячее от рождения). На него часто натыкаются другие слова, у которых потеряно чувство ориентации, как, например, слово «надежда» или даже слово «уверенность». Но оно сохраняет вежливость и достоинство: слово «желание» вы можете представить себе как высокого благовидного господина, безукоризненно одетого и меланхоличного, худощавого и с некоторой робостью в манерах. Хоть оно и слепо, но тем не менее отличается недюжинной мужественностью, отчего даже самые целомудренные слова принимают его в своей постели.

Сластолюбиво и неприятно по повадкам, даже по манере шевелить губами, слово «обещание». Его импотенция вошла в поговорку, но обольщать оно умеет, как никто.

Самый главный сутенер в словесном мире — это слово «время». Нерешительное и хлипкое на вид, слово «время» имеет тем не менее у своих ног целую империю любовниц и любовников, которых оно по своей воле продает и покупает, с которыми удовлетворяет все свои прихоти, а после бросает, измаяв, выжав все соки, опустошив до дна.

Среди самых красивых историй любви — взаимная страсть четы «здесь» и «сейчас». Никто и никогда не ветречал отношений более чистых, прочных и прямых, чем между словами «здесь» и «сейчас».

Но бывают и истории любви втроем, крайне изысканные: например, между словами «прошлое», «настоящее» и «будущее». Такой тип верного тройственного союза встречается, однако, редко. Впрочем, другие слова недолюбливают эту троицу. «Прошлое», «настоящее» и «будущее» образуют полностью замкнутый круг, а если вспомнить, как они плохо гнутся, трудно представить себе их взаимные ласки и поцелуи.

Слово, не способное на любовь, — это слово «родина». Все, что оно умеет, — это требовать любви к себе (но его, на самом-то деле, никто не любит). Слово «родина», демагогичное и злобное, бесстыжее и садистское, удовлетворяет свою похоть тем, что систематически посылает других на смерть, да еще требует, чтобы они испытывали оргазм в тот момент, когда умирают за него.

— Вы разбираетесь в снах?

Что за оказия! Разбудить человека среди ночи, чтобы он ответил на такой вопросик! Тот, кто судорожно тряс меня, оказался горбун, персонаж без имени, молчаливый кельнер, учтивый и обходительный, из кафе «Сен-Медар».

— Нет, — отвечал я. — В снах я не разбираюсь. А лучше сказать — не знаю, разбираюсь или нет.

— Ну и ладно, все равно послушайте, что мне приснилось, — не смутился горбун.

Он пододвинул стул к креслу, в котором я спал, и стал нашептывать мне на ухо свой сон. Его лихорадочный голос сообщил мне и кое-что еще, а именно: что сон этот совсем свежий, что горбун проснулся всего несколько секунд тому назад.

Помещение было полно людей, которые спали кто на стульях, положив голову на стол, кто на немногих креслах, кто на полу, на разных импровизированных подстилках. В самом темном углу я услышал тихие звуки: кто-то тоже шептал что-то на ухо соседу. Может, всех собрали здесь именно с таким уговором — пересказывать друг другу сны сразу, как только они их отсмотрят?

— Вы меня слушаете или нет? — спросил горбун.

— Я вас слушаю, — ответил я.

Горбуну приснилось, что он сторож на поле с чудовищами. Хотя к слову «сторож» тут нужны пояснения. Потому что стерег он не чудовищ. Ему надо было стеречь ребенка. Ему надо было отвести куда- то ребенка, провести его между чудовищ. Вообще-то и чудовища были не сказать чтобы очень страшные — просто такие полупрозрачные головы, только языки очень длинные. Головы были не безобразные, напротив, вид у них был интеллигентный и симпатичный, очень даже пригожие головы, очень даже милые. Только вот эти противные языки — они тянулись к ребенку, хотели залезть к нему в ушки. Ребенок, шести- семимесячный младенец, плакал и вцеплялся в него, в горбуна. С ребенком на руках горбун пытался выйти из окружения голов и языков, которые взяли его в кольцо. Каждый раз как один из языков касался лица или висков ребенка или проникал ему в ушко, ребенок вскрикивал от боли и ручонками обвивал горбуна за шею. Горбун был охвачен отеческим чувством, он должен был сделать все возможное, чтобы спасти ребенка от этих голов и языков, которых было семь. Некоторое время горбун бежал с ребенком на руках вдоль поля, хотя поле было не то чтобы поле, а скорее очень широкое русло реки. Вообще, все происходило на берегу реки со многими притоками. Может быть, горбуну пришлось пробегать и под мостами, этой детали он вспомнить не мог. Единственное оружие, которым он располагал, была телескопическая трубка или что-то такое. Трубкой он мог отпихивать языки и головы, но они были увертливые, и горбун часто промахивался. В какой-то момент, когда горбун вот так бежал, размахивая трубкой, он почувствовал, что приближается к границе. Он не знал, какого рода эта граница, но понимал, что за ней — спасение для ребенка и, может быть, для него тоже. Что это было — какая-то линия, какой-то барьер, какой-то ров? В любом случае, что-то, через что головы не могли перейти.

Так и произошло: головы, от которых он отмахивался, вдруг стали за его спиной, когда он перешел воображаемую линию. Тогда горбун смог сделать передышку и оглянуться на своих преследователей. То, что он увидел позади, его устрашило: семь гигантских языков со следами нещадных побоев бессильно высовывались из тяжело дышащих голов. Неужели это он такой садист, неужели это он, на бегу, ослепленный паникой, колотил их с такой силой, что нанес им столько кровавых ран? Он не знал, не мог ответить себе. Но зрелище исполосованных языков было незабываемым.

Теперь, когда опасность в некотором роде миновала, у него появилась другая срочная задача: ребенка надо было куда-то уложить, в постель, в гнездо, в какое-то нормальное место. И вот горбун стал искать такое место, место, куда ему положить ребенка.

Горбун был под глубоким впечатлением от своего сна, я чувствовал это по дрожи его тела. А главное, он был расстроен, ужасно расстроен, что проснулся как раз в тот момент, когда ему предстояло завершить