полностью, ощутил огромное душевное удовлетворение. Он как бы поучаствовал в чем-то важном, в каком- то таинственном ритуале из тех, что способны повлиять на будущее человечества, он как бы выполнил святую миссию и не ждал ни вознаграждения, ни даже чтобы ему объяснили смысл.

— Что мы сделаем для Ярославы?

Мсье Камбреленг задал нам этот вопрос, собрав на обед-баланс в ресторане не из дешевых, «У Марти», на бульваре Гоблен, буквально в двух шагах от кафе «Сен-Медар». «У Марти» сохранился великолепный декор белльэпок, а хозяйка, курившая длинные сигареты в янтарном мундштуке, казалась вынутой из рисунка Тулуз-Лотрека.

Нас собралось четверо вокруг мсье Камбреленга: я, мадемуазель Фавиола, Пантелис и горбун (который по-прежнему был без имени). Мсье Камбреленг уведомил нас, что подойдут и другие, вероятно, к кофе. Что касается меня, то я не слишком отчетливо представлял, чего хочет от нас или по крайней мере от меня мсье Камбреленг. Впрочем, я вообще не вполне понимал, почему я не перестаю встречаться с мсье Камбреленгом и зачем мне надо показывать ему, каждые две-три недели, написанные мной страницы. Страницы, которые он никогда мне не возвращал, а передавал другим, прося закончить истории, начатые мной, точно так же как передавал мне странички других, прося найти продолжение для того, что казалось мне полной белибердой.

Но разве другие члены нашей группы имели более четкое представление о том, что с нами творят? Мы не затрагивали эту тему ни с мадемуазель Фавиолой, ни с Пантелисом, ни с горбатым кельнером, ни с Ярославой, ни с Франсуа и Жоржем. В верхнем салоне по-прежнему появлялись незнакомые персонажи, мужчины и женщины, у которых были какие-то дела с мсье Камбреленгом. Некоторые приходили регулярно, другие — только время от времени, кто-то, после единственного визита, больше не появлялся. Соответственно мсье Камбреленг имел ежедневно по два-три рандеву, собирал рукописи, которые читал день и ночь, функционировал практически двадцать четыре часа в сутки. При этом никто не знал о нем никаких подробностей — где он жил, например. Любопытно, однако, что, несмотря на бессонные ночи, когда он брал нас на долгие прогулки, пешие или автомобильные, по Парижу, мсье Камбреленг не подавал признаков усталости: каждое утро он появлялся свежевыбритый, в свежей крахмальной рубашке, в начищенных ботинках и с колоссальной охотой к переходу новых границ.

— Жизнь в Париже у Ярославы была нелегкая, — сообщил нам мсье Камбреленг. — А скоро будет дата — сорок лет ее пребывания в этом городе. Нужно что-нибудь для нее придумать. Что-нибудь эдакое.

Никто из нас не читал роман «Сапоги», написанный Ярославой через три-четыре года после переезда в Париж в 1968-м. Те первые годы были для Ярославы самыми светлыми. К чехам, бежавшим от советского вторжения, относились с чрезвычайной симпатией. Ярослава без волокиты получила политическое убежище и стипендию для продолжения начатой в Праге учебы. Три года Ярослава прожила в прекрасном месте, в Международном университетском городке на юге Парижа, в одном из самых красивых корпусов комплекса, выдержанном в англо-саксонском стиле. С из ряда вон выходящей энергией Ярослава нырнула во французский язык и попыталась лавировать между склонениями и спряжениями, тонкостями сослагательного наклонения и устойчивых выражений (которые труднее всего запомнить и употребить в конкретных ситуациях). В романе «Сапоги» Ярославе удалось совершить чудо, которое мсье Камбреленг трактовал как наивность по неведению.

Ярослава фактически написала роман с бесшабашностью человека, который только-только начал учить язык, и это сказалось на стиле, объяснял нам мсье Камбреленг.

— Представьте себе, — говорил нам мсье Камбреленг, — что вы смотрите фильм про того, кто не умеет плавать, кто как раз учится плавать. Фильм схватывает все волнение новичка, когда он в первый раз бросается в бассейн, неловкость его первых движений и отчаянные попытки удержаться на плаву. Короче, фильм будет отличать абсолютная подлинность инициатического события. А уже научившись плавать, тот же самый человек никоим образом не сможет стать убедительным героем нового фильма о том, как учатся плавать.

В общем, как мы поняли (я во всяком случае), с Ярославой произошло именно это. Она писала роман в то время, как учила французский, и впечатления от нового языка прорывались в слоге, в стиле — все было свежо, хрупко, трепетно. Одно крупное издательство схватилось за ее рукопись и опубликовало роман под знаком именно этой раритетности, под знаком уникальности такой формы. Роман политический и поэтический, о советском вторжении в Чехословакию, но в то же время и роман чрезвычайной тонкости — картина усвоения нового языка.

Так вот, когда Ярослава написала второй роман, третий, четвертый, таинство усвоения французского языка улетучилось. Первоначальные свежесть и трепет исчезли. Она выдавала теперь правильные книги, как человек, который достаточно усвоил язык, чтобы писать приемлемо, но в ее книгах была утрачена колоритность начала, утрачен, по сути дела, гений. Так что больше никто не печатал книги Ярославы, их считали наивными в плохом смысле слова, в то время как первую ее книгу сочли наивной в хорошем смысле слова.

Ярослава так и не пришла в себя от шока. Она так и не смогла понять, почему ее первый роман, молниеносно переведенный на тридцать языков, не смог создать платформу для последующих ее книг. Чтобы на что-то жить, когда гонорары за роман иссякли, Ярослава занялась беби-ситтингом. В квартале Отей, где она купила себе маленькую студию, было достаточно богатых семейств, которые нуждались в нянях для детей. Конечно, Ярославе все время тыкали в глаза, что она говорит по-французски с выраженным чешским акцентом, так что ее не допускали к работе в яслях. Зато она могла забирать одного-двух детей домой из школы и сидеть с ними, пока родители не приходили со службы. Она могла также по вечерам и даже ночью оставаться с грудными детьми, отпуская родителей в театр, в ресторан или на разные светские приемы. В беби-ситтинге Ярослава стала надежной персоной, и буржуа Отея рекомендовали ее друг другу. Ее единственным чудачеством были желтые шляпы, но этого ей в укор никто не ставил и никто не считал это признаком недопустимой эксцентричности.

Сорок лет пролетели, как одна минута. За это время сотни детей выросли под присмотром Ярославы. Благодаря этим выросшим детям Ярослава никогда не чувствовала одиночества. На улице с ней часто здоровались как подростки, так и совсем взрослые люди:

— Bonjour, Ярослава.

— Bonjour…

Ярослава не могла, конечно, наложить образ этих подростков или взрослых людей на их детское обличье. Но теплый обмен приветствиями хорошо на нее влиял. Это помогало ей легче переносить незаживающую рану, источник которой она не понимала — как и степень ее тяжести.

Слова, которые ложатся с кем попало, иначе как потаскухами не назовешь. Да, они потаскухи, потаскухи — эти слова, которые ложатся на белую страницу ради денег, они потаскухи — эти слова, которые ждут, чтобы их купили за деньги, чтобы потом лечь с читателем, с его глазами, с его языком, с его самыми потаенными страстями.

Вы меня слышите? Я с вами говорю, слова-паршивицы, слова, без спроса лезущие из моего мозга, слова, хохочущие надо всем, что есть во мне самого сокровенного. Посмотрите на себя: вы переходите изо рта в рот, как потаскухи переходят из постели в постель. Не существует верных и преданных слов, разве что те, которые придумали люди, не выносящие склонность слов к предательству. Для вас нет ничего святого и