поту гонялся за этим Дауном, как гончая за зайцем, а тот стрелял по кустам такими сложными фортелями, что никак было не взять его на мушку.

Однажды Фридрих, чтобы заставить Дауна воевать, пошел на страшный, неоправданный риск. Он выбрал для своей армии препротивную позицию. Он предоставил Дауну наипрекраснейшую позицию. Просто – приходи и убивай короля!

– Вот, – сказал король, – уж если и здесь этот слюнтяй нас не атакует, тогда его надо повесить.

– Ваше величество, – отвечал Зейдлиц, опечаленный, – Даун скорее пойдет на виселицу, нежели на нас…

А сейчас – после Цорндорфа – дела у Фридриха были плохи. Он старался не рисковать. Даже Дауна побаивался. Прусская армия уже не была той армией, с которой он вступил когда-то в Дрезден. Хотя Фридрих и называл солдат «дети мои!», хотя солдаты в добрую минуту обращались к нему по имени – «Фриц!», но такие прекрасные отношения продолжались, только пока армия Пруссии побеждала, пока она грабила и наживалась.

Когда же встряхнули Пруссию неудачи, все сразу переменилось. Теперь на растагах (дневках) «детей моих» держали в оцеплении, словно каторжных; за первой линией шла в атаку вторая, подгоняя первую, а за второй шла третья, следя за двумя первыми, чтобы «дети мои» не разбежались. А дезертировали они тысячами.

– Почему римляне не ведали дезертирства? – говорил король. – Потому что они сражались за свой очаг, за свои идеалы. У моих же солдат нет ни очага, ни, тем более, идеалов. Для них очагом служит казарма, а катехизис заменяет все идеалы.

Далее он очень трезво и логично развивал свою мысль:

«Война есть кровавая тяжба властелинов, и нации она не должна касаться… Несмотря на то, что горожане и крестьяне содержат войско, сами они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы лишь из подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно удержать в строю!»

Но и подонков для пополнения армии Фридриха теперь не хватало. Беря пленных, король включал их в состав своей армии. Ни вера пленных, ни патриотизм их, ни национальность короля не интересовали.

– Попался мне – служи мне! – говорил он.

Поражение при Цорндорфе ожесточило Фридриха. Никогда этот человек не был жалостлив к людям, но теперь он озверел. У него были в Европе города любимые и нелюбимые. Любимые он еще не палил дотла. Но вот Мекленбург, к которому Фридрих питал особую ненависть, король разорил вконец.

– Мы уходим из Мекленбурга, – сказал он. – Истребите все, что поддается истреблению…

Когда ему доложили, что приказ исполнен, король ответил:

– Нет. Не все! Мы забыли вспороть подушки…

Он покидал несчастный город, все улицы и крыши которого были как в снегу. Долго кружился над Мекленбургом пух из перин, долго порхали перья из подушек… Саксонию король просто растерзал на нужды своей армии. Забрал всех мужчин, вырубил все леса и продал их, вырезал весь скот, урожаи ссыпал в свои магазины.

Скоро король прослышал о назначении Салтыкова командующим.

– Я такого не знаю, – ответил король, напрягая память. – Но я знаю русских солдат – это прекрасные командующие сами над собой… Что делать? Кажется, год будет очень тяжелым…

За последние полгода, что прошли для графа Шверина в русском плену, поручик Григорий Орлов успел споить его до такой степени, что, казалось, поднеси свечку к носу графа – и граф вспыхнет, сгорая на огне алкоголя!

Весной 1759 года Гришка Орлов вывез Шверина из Пруссии на берега невской столицы, где пленный адъютант Фридриха сделался собутыльником великого князя в Ораниенбауме.

– Если бы я был на престоле, – говорил ему Петр, – вы бы никогда не стали моим пленным… Пейте, граф! – И целовал немца, тыча в лицо Шверину перстенек с портретом Фридриха: – Вот истинно великий человек. Я проклинаю, заодно с вами, храбрость русских янычар!

В кровавой схватке при Цорндорфе Григорий Орлов получил три жестокие раны, но поля боя не покинул. Дрался, как лев. Могуче и яростно. Смерть была бы для него спасением от кредиторов.

Отчаянная смелость поручика дошла до Петербурга, а любовные успехи сделали его неотразимым для женщин. Екатерина увидела Орлова впервые из окна – совсем случайно.

Улыбка невольно тронула ее губы, а он взял да и подмигнул ей: мол, знай наших!

Екатерина сразу оценила его красоту, резкую и вызывающую. Конечно, Орлов лучше Сережи Салтыкова и даже Понятовского.

Екатерину всегда привлекал дух гвардейской казармы, шумной, неистовой и пьяной. Именно оттуда выходили по ночам эдакие молодчики, чтобы кого-то свергнуть, кого-то возвести и все, полученное в награду, тут же бесшабашно прогулять. И она с удовольствием узнала, что Григорий в гвардии любим и уважаем товарищами.

– Паскуда он! – орал Гришка под пьяную руку о Петре. – Мы там кровь за честь русскую проливали, а он, мизерабль голштинский, еще смеет проклинать нашу храбрость? Товарыщи-гвардия, почто недоумок сей нас янычарами обзывает?..

О! Это было как раз то, что Екатерине требовалось сейчас. Она, как немка, должна опираться именно на русскую силу, чтобы ей простили ее ангальт-цербстское происхождение. Англичане снова дали Екатерине денег, и первым делом она тайком расплатилась за долги Орлова. Между тем британский посол Кейт, маскируясь под алкоголика, всецело покорил ее мужа, даже не заметив, что тем самым потерял дружбу Екатерины, – это очень большой просчет дипломата!

Чем же занимались два приятеля, помимо того, что пили? Петр переводил Кейту реляции из русской армии, выдавал секреты Конференции, а посол чаще обычного гнал курьеров в Лондон, которые – понятно! – дальше Берлина не ехали. Канцлер же Воронцов был трус и не тревожил это змеиное гнездо, боясь навлечь на себя гнев великого князя по смерти Елизаветы Петровны.

Предел шпионству положила сама же императрица.

– А чего это урод мой на Конференции посиживает?.. Отныне, – велела, – племяннику моему ни в сенате, ни в советах Конференции не бывать. Он – вор!..

В утешение Фридрих наградил своего конфидента: Петр Федорович тайно получил патент на чин полковника прусской армии и был счастлив безмерно – скакал на одной ноге, гонял собак по комнатам, ботфортом громил на полу легионы оловянных солдатиков.

– Ура! Я мечтал о чине поручика, а стал полковником!..

Не дорого оценил Фридрих своего друга, если чин полковника он дал и безграмотному тобольскому раскольнику Зубареву.

Де Еон закончил новую книгу «Налоги в древности и во Франции», которая и вышла в Париже, вызвав шумные похвалы. Писал он при свечах, по ночам, не щадя глаз. Насмешки, которым он подвергался здесь, в Петербурге, за свою нравственность, сделали его отчасти замкнутым. Из женщин он дружил лишь с толстощекой резвушкой Катенькой Воронцовой, дружил пламенно и платонически, – до тех пор, пока она не вышла замуж за князя Дашкова, тупого и красивого гиганта.

Сейчас де Еон погрузился в русскую историю. Европа совсем не знала России: каждый, побывав два дня в Петербурге, мог потом врать что угодно, – все равно поверят. Оттого-то и бегали волки по улицам Москвы, оттого-то и питались русские солдаты мясом своих павших товарищей… Много было тогда небылиц!

Заслуга кавалера де Еона в том, что он захотел поведать о России, исходя из правдивых источников. Из-под его пера появилось несколько статей, которые позже он и напечатал: «История Евдокии Лопухиной», «Указ Петра Великого о монашествующих», «Очерк торговли персидским шелком» – и другие. По тем временам это были серьезные исследования о России, и статьи де Еона впоследствии переводились и переиздавались неоднократно.

Однажды маркиз Лопиталь вытащил «прекрасную де Бомон» в театр. Зал был битком набит придворными. Нельзя сказать, что все они были страстными театралами; иные, экономические, причины настоятельно призывали вельмож в театр. Ибо – по указу Елизаветы – за непосещение театра без уважительного повода платился штраф в 50 рублей. Так обстояло дело с высоким искусством. С религией