Мышецкий быстро заговорил, возражая. Он упомянул о кооперативном поселке в Дончейстере и первой кооперативной табачной фабрике в Варшаве, о миланской гостинице и товариществе чернокожих в Африке, рассказал о лиге покупательниц в Нью-Йорке.

Но эти примеры Кобзева не убедили.

– Русский мужик, – ответил он, – приучен жить отдельным хозяйством. Со своим горшком, со своей печкой. Подобные эксперименты, князь, удобнее производить на просвещенном Западе! И русские народники давно это поняли: они создавали коммуны в Америке… Реформаторский зуд неуместен!

– Ну а если попробовать? – не унимался Мышецкий, где-то сильно уязвленный. – Поверьте: я далек от увлечений реформаторства, мне кажется просто удобным построить одну большую избу вместо сотни маленьких. Тем более что леса у меня нету!

– А пробовать вы решили… с насилием? – спросил Кобзев.

– Что значит – с насилием?

– Но мужик никогда не сумеет оценить благ коммунального общежития. Он еще не созрел для этого ни нравственно, ни социально.

Сергей Яковлевич раздраженно ответил:

– А мне плевать – созрел он или не созрел. Я сделаю им общественный сарай, и совесть моя будет спокойна. Вот он зимой околеет от холода с детишками – сам постучится в двери этого фаланстера, как вы его называете… Где я возьму для них леса? Мы бедны, как церковные крысы!

– Ладно, – согласился Кобзев. – Но удивляюсь я вам, Сергей Яковлевич…

– Чего же?

– Жить бы вам пораньше, когда можно было мудрить над крепостными что угодно, или…

– Или? – напомнил Мышецкий.

– Или жить позже, когда человечество само придет к мысли о преимуществах коммунального хозяйничания.

– К сожалению, я живу сейчас…

Сергей Яковлевич вернулся в Уренск, и его еще на вокзале поразил смрад, тяжелым облаком нависший над городом. Он вызвал Борисяка и спросил его – что это значит?

– Скот стали бить на салганах. Кишки сушат.

– Тьфу, ты, погань!

Он рассказал инспектору о своих замыслах постройки общественных бараков, и Борисяк бестрепетно одобрил. Мышецкий рассмеялся с облегчением.

– Между вами, Савва Кирилыч, – сказал он, – и господином Кобзевым есть какая-то разница. Хотя, как мне кажется, и навряд ли я ошибаюсь, вы одного поля ягода…

Борисяк долго молчал, потом спросил:

– С вами можно быть откровенным?

– Безусловно. Тем более – нас сейчас двое.

– Разница есть. И эта разница все обостряется…

– Вот как?

– Да. С тех пор, как Иван Степанович стал прислушиваться к меньшевикам, а я – к большевикам… Есть такой человек – Ульянов-Ленин!

– Читал, – сказал Мышецкий. – Это прекрасный статистик!

– Ну это вам кажется, князь, что Ленин только статистик…

На этом разговор и закончился. После чего Сергей Яковлевич поспешил встретиться с губернским жандармом:

– Здравствуйте, Аристид Карпович. Ну, как? Влахопулов закрепил приговор или нет?

– Уперся, – поникнул Сущев-Ракуса. – Простите, но уперся, как старый баран в новые ворота. И – ни с места! Что делать, не знаю.

– Это нелогично, – задумался вице-губернатор.

– И глупо! Сейчас не такое положение в губернии, чтобы откладывать решение приговора. Коли попалась тебе глотка в пальцы – так не ослабляй, дави!

Мышецкий вспомнил истерику Додо.

– Давайте, – решился он сгоряча, – давайте я подпишу за него. И черт с ним, возьму грех на душу. Симон Гераклович только задерживает исполнение казни, но он ее не отменит.

– Нет, – сухо ответил полковник, – пусть вас это не касается. Не следует быть легкомысленным.

– Разве же это… опасно?

Сущев-Ракуса ушел от прямого ответа:

– С вас, милый князь, мы возьмем натурой…

– То есть?

– А так! Вы обязаны проследить законность исполнения казни и прочее…

Сергей Яковлевич посерел лицом.

– Послушайте, – возразил он, – может, и без меня задавите как-нибудь?

– Порядок-с, – ответил жандарм.

Курс русских денег падал – долги государства катастрофически росли. Кайзеровская Германия, посредством введения жестоких тарифов, заваливала себя русской пшеницей. Россию лихорадило от забастовок; под колесами воинских эшелонов, спешащих в Маньчжурию, стиралась и крошилась рельсовая сталь. Посевы картофеля вытесняли с мужицких полей другие культуры…

Мышецкий, как статистик, хорошо понимал грозную для страны совокупность всех этих факторов. Если еще принять во внимание переполнение российских тюрем… «Но, – додумал он, – кажется, императрица опять беременна. И, наверное, будет амнистия. Политических она вряд ли коснется, но зато хоть на время разгрузит пересыльные этапы…»

– Одеваться! – сказал он. – Сюртук постарее, поеду за город!..

Начался забой скота на салганах. Завоняло прокисшей требухой, мокли в реке шкуры, висела на шестах требуха и кишки. В безветренные дни тянуло на город перепрелым зловонием. По вечерам усталые от убийства скотобои – в окровавленных дерюжинках – спешили заполнить монопольки и трактиры.

Уренск переживал «бум», зашевелились денежки, но от этого «бума» нечем было дышать в городе, и Мышецкий с неудовольствием выговаривал Борисяку:

– Савва Кириллыч, это уж ваша забота. Необходимо что-то предпринять. Мне еще говорят – откуда берется холера? Так вот она и копится в подобных салганах.

Борисяк оправдывался:

– Ну а что я могу поделать, князь? Сам знаю… Не поджигать же мне эти салганы!

– А кому принадлежат они?

– Разве узнаешь! Тут, в нашем Уренске, все так переплелось, что отец родного сына не узнает…

– Но есть же санитарные меры?

– Только огнем можно уничтожить эту заразу…

Мышецкого навестил владелец «Аквариума» – Бабакай-бек Наврузович. Вице-губернатор в удивлении выгнул плечи:

– Что привело вас ко мне, сударь?

Ресторатор выложил перед ним пачку неоплаченных счетов: шампанское, разбитое зеркало, облеванная лестница, две арфистки за одну ночь, цыганские песни…

Мышецкий отбросил от себя шпаргалку:

– Что-то я не понимаю вас, Бабакай Наврузович. Я зеркал не бил и вульгарными арфистками не интересуюсь!

– Да нет, ваш сиятельств. Это господин Чесноков набрал в долг. А счет, говорит, пиши на губернатора. Кричал, что он человек казенный, государственный…

Так-то вот Сергей Яковлевич узнал, что в городе появился палач – Шурка Чесноков.

– Хорошо, Бабакай Наврузович, я передам жандармам…

Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо.