– В одиночку или же с Атрыганьевым, но ты – пьешь…

– Ну что ж, – согласилась Додо. – Но мы не только пьянствуем. Борис Николаевич – единственный человек, который понимает, чту нужно сейчас для России, и я стала понимать тоже…

Мышецкий спросил ее с иронией:

– Что же ты поняла, Додо?

Евдокия Яковлевна потрясла подкинутой ей бумажкой:

– О-о, я не стала бы раздумывать над этим… Угроза – на угрозу, террор – на террор. Они – бомбу, мы – десять бомб!

– Это разврат крови, – сказал Мышецкий.

– Россия покачнулась бы от взрывов, но она бы – выстояла. Это великая страна, самая великая из всех, и она сумеет подняться даже из праха!

Сергей Яковлевич ничего не ответил на это, но испытал чувство опасности, которая надвигается откуда-то из темноты, тихая и липкая, – так выходят на блуд, так выходят на преступление.

– Оставим это, Додо, – примирительно сказал Мышецкий. – Я не хочу с тобою ссориться…

Так он только сказал, но поступил иначе: на следующий же день вызвал к себе Чиколини.

– Установите негласное наблюдение за господином Атрыганьевым, – наказал князь полицмейстеру.

Бруно Иванович всплеснул руками:

– Как можно? Предводитель дворянства всей губернии… Такие связи! Камергер двора его императорского величества…

– Чиколини, – тихо досказал Мышецкий, – я вам плачу за это деньги. Влахопулов не сегодня, так завтра уберется отсюда. А кто-то будет его заменять… Вот и подумайте об этом на досуге!

Чиколини покорился. Расчет был таков: в сферу наблюдения за Атрыганьевым, несомненно, попадет и сама Додо, вся мерзостная банда «истинно русских людей», а сейчас – это самое главное!..

Первые дни наблюдения ничего не дали. В доме предводителя шло тихое патриотичное пьянство, в котором принимали участие местные крезы и крезики (владельцы кожемячных и красильных мастерских).

– Сестрица моя тоже пирует?

– Да, ваше сиятельство, и ей – внимают!

Совсем неожиданно в этот список попал и Ениколопов.

– А ему-то что нужно в этой своре? – удивился Мышецкий.

– У предводителя хороший погреб, – ответил Чиколини…

– Это уж совсем глупо!

В один из дней Чиколини собрался с духом и выложил:

– Не имейте на меня сердца, князь! Вчера ваша сестрица, ея сиятельство Евдокия Яковлевна, изволила провести ночь в доме Вадима Аркадьевича…

Мышецкий треснул кулаком по столу, было стыдно поднять глаза на полицмейстера.

– Вот что, – решил он, – снимите пока наблюдение с этой компании, Бруно Иванович.

В этот момент он просто испугался, что похотливое неистовство Додо станет известно в городе. «Черт с ними, – подумал Мышецкий, – пусть варятся в грязи, как им угодно…»

Приехал и Петя, которого Сергей Яковлевич встретил на вокзале. Петя осунулся, постарел, поплакался, как всегда в жилетку.

– Петя, – сказал Сергей Яковлевич, – слезами горю не поможешь. Додо рвет и мечет: ей надобен от вас развод.

– Развода… не дам, – ожесточился шурин.

– Но, поймите меня правильно, дорогой Петя, вы будете смешны в своем упорстве. Может, и лучше освободить себя и Додо от сплетен?

– Какие вы жестокие люди, – укоризненно ответил Попов. – Человеку дается в жизни всего одна любовь, одна женщина… Как же я отпихну от себя эту любовь? Нет, лучше я прощу ей все, и… Нет, только не развод!

Разговоры на вокзалах – несерьезные разговоры. Сергей Яковлевич усадил Петю в коляску, отвез в Петушиную слободку, где заранее была снята для него квартира. Туда же подвезли на еврейской балагуле и Петины сокровища – коллекции офортов (эту последнюю связь Пети с прошлым).

– Вы задорого продали мельницу? – спросил Мышецкий.

– Может, и продешевил. Да только не нужно мне никаких мельниц. Вижу для себя утешение в восторгах искусства. Я смешной и жалкий человечек, но я не одинок, пока великие мужи прошлого укрепляют мой дух. Как-нибудь проживу…

Сергей Яковлевич решил сразу же отгородиться от этих разводных дрязг. «У меня свои дела, – рассуждал он. – Не разорваться же. Пусть разбираются сами».

Нарочно, чтобы его не трогали, Мышецкий на целых два дня укатил в степи, зарылся в душные ковыли. Не желая выделять себя, оделся попроще. Борисяк одолжил ему свои высоченные сапоги; в мятой дворянской фуражке и сюртучишке он больше походил на уездного землемера.

Кобзев из каких-то соображений отстранился от Мышецкого, выдвинув вместо себя на передний план старосту поселенцев – Федора Карпухина.

– Ты сам-то из каких краев? – спросил его Сергей Яковлевич однажды.

– Мы воронежские.

– Хлебороб, значит. Так, так… – Говорить как-то было не о чем. – А я, брат, в этом не разбираюсь. Однако вот видишь, взялся!

Он понял, что самопохвала здесь не уместна, и тут же поправился:

– Землю я отвоевал для вас – живите. А чего мне это стоило – один бог знает. Никогда не болел, а теперь вот здесь, – Мышецкий потер висок, – вот здесь ломит, брат…

Поселенцы жили тяжело, бедно и скучно, но была в их трудах какая-то здоровая сущность и любовь к земле. Копали они себе землянки, возводили мазанки из прутьев, обмазанных глиной. Но просторы степи уже начинали утомлять глаза своим однообразием. Хотелось видеть зелень, услышать пророческий лепет листвы. А скоро выпрямились у плетней первые тонконогие подсолнухи, на задворках – меж полями – пошел стрелять перьями гаолян, вывезенный кем-то из Маньчжурии.

В разговоре с Карпухиным Мышецкий поинтересовался:

– Как у вас тут, Федор, отношения с немцами на хуторах?

– Да неладно, ваше сиятельство.

– А что так?

– Изгиляются. Отойди девка от деревни – враз кобелить начинают. Дорог не признают наших. Шастают где хотят…

– Бей по зубам! – разрешил Мышецкий. – В дреколье бери! Я вас в обиду не дам… Но пуще глаза береги людей: чтобы ни один из них не удрал в батраки к немцам. Смотри мне!

Перед отъездом он все-таки повидал Кобзева:

– Иван Степанович, хотя вы избегаете меня, но я решил посоветоваться с вами по старой дружбе…

– С удовольствием выслушаю вас, князь.

– Плохо с жильем. А лесу на всех не хватит. Деньги свои из «фонда императора Александра III» я все- таки выколочу…

– Вы их продолжаете считать своими?

Сергей Яковлевич помялся в неуверенности:

– Не будем муссировать… Что, если попробовать возвести на участках двухэтажные бараки? Каждой семье – по одной связи. Ну, подогнать воду, отеплить их… Что вы скажете?

– Это несерьезно, князь. Фантазии и маниловщина!

Между этими людьми уже образовалась узкая трещинка, и Мышецкий вдруг сознательно ее расширил.

– Знаете, – сказал, – то, что простительно Влахопулову, то совсем…

– Понимаю! – отозвался Кобзев. – Но следует исходить из практических условий. Обычно опыт с фаланстерами на Руси кончался трагически. Вспомните хотя бы Буташевича-Петрашевского! Мужик-то – спалил его фаланстер…