Сергей Яковлевич отчасти утешился. Пароходство прислало несколько барж, и Свищево поле понемногу освобождалось от переселенцев. На окраинах города иногда подозрительно умирали обыватели, но строгого карантина для горожан не было.

И губерния в основном пребывала в спокойствии.

В один из этих дней Мышецкий посетил мастерские железнодорожного депо. Это он сделал не ради любопытства – надо было наладить производство плугов и борон из обрезков железа. Инженерам не хотелось принимать на себя лишнюю обузу, но все-таки они согласились.

Тогда, в лагере Аннинского, путейцы говорили, что в Уренском депо относятся к нему доброжелательно. Однако – странно! – поддержки от начальства депо он не встретил.

Было несколько обидно, и, возвращаясь вдоль шлаковой дорожки, Сергей Яковлевич попутно заглянул в огнедышащие ворота мастерских.

Рабочие его, очевидно, узнали. На выражения восторгов Мышецкий не рассчитывал, но их и не было, этих восторгов. Он протиснулся между колесами паровозов, пригляделся к мастеровым. Задал несколько технических вопросов. Спрашивать о непонятном Мышецкий не стыдился, и ему отвечали – внятно, четко, рассудительно.

Его несколько поразило, что рабочие совсем не были похожи на крестьян – с их жалкими или, наоборот, угрюмыми взглядами из-под лохматых шапок. Нет, мастеровые держались вполне независимо, подходили к Мышецкому запросто и, послушав, о чем разговор, так же и уходили, когда надоедало слушать.

И еще он заметил: речь пролетариев не была набором ста обиходных слов – нет, перед ним стояли люди, свободно владевшие языком, правильно употреблявшие выражения интеллигенции.

И князю стало неловко, что поначалу, надеясь на их безграмотность, он пытался «подделаться» под речь гостинодворского простонародья.

– А что… Штромберг? – спросил вице-губернатор. – Я слышал, что он выступал здесь перед вами.

– Был грех, – ответил один из рабочих. – Только нам не впритык его речи. Он теперь митингует на сукновальнях господ Будищевых да в красильнях. Вот там его слушают… Три копейки больше – три копейки меньше, это дела не меняет. Нам не нужна лишняя бутылка пива. Мы, господин вице-губернатор, и сами сумеем постоять за себя, если придется…

Этот отзыв о социалисте Викторе Штромберге оставил Мышецкого в каком-то раздвоении. Кто-то в губернии ошибался. И очень сильно ошибался в своих расчетах. Но… кто? Сушев-Ракуса, Штромберг, рабочие или же он сам, его сиятельство?

И тут он вспомнил того пьяного придурка из черной сотни Атрыганьева, что плясал под окнами, поддергивая штаны.

«Глупо!» – сделал князь вывод.

Дома он снова полистал протоколы охранки. Никакого Штромберга в них не значилось. Но первое же известие от Чиколини потрясло Сергея Яковлевича.

Бруно Иванович долго не мог собраться с духом, чтобы высказать новости слежки.

– Ну? – помог ему Мышецкий. – Штромберг?

– Да, Штромберг, – сказал Чиколини, – выступал вчера на сукновальнях братьев Будищевых…

– Так. И что же?

– С таким успехом, ваше сиятельство, что рабочие вынесли его на руках. Кричали «ура» и говорили глупости. Потом организованно пошли бить стекла в конторе фабрики.

– Полиция вмешалась? – спросил Сергей Яковлевич.

– Конечно. Здесь уже хулиганство.

– Были арестованные?

– Трое. Зачинщики.

– Ну?

– И полковник Сущев-Ракуса велел освободить их. Даже приласкал. По червонцу на рыло выделил…

– Дальше! – засмеялся Мышецкий. Ему стало вдруг весело – ситуация получалась забавная.

– А дальше Штромберг ораторствовал на бойнях. И здесь же выступал против него…

Чиколини запнулся.

– Кто выступал против?

– Простите, ваше сиятельство, но я знаю, что вы этого человека привезли в своем вагоне.

– Кобзев? Ну и не стесняйтесь…

– Господин Кобзев, – продолжал полицмейстер, осмелев, – он, ваше сиятельство, все в пику говорил господину Штромбергу, и… очень уж рискованно говорил!

– Что же именно?

– Штромберг, тот больше на частников валил. А господин Кобзев осмелился коснуться власти… царя!

Сергей Яковлевич вдруг почувствовал, как нарастает в нем негодование. Очень спокойно он спросил:

– Чем закончился митинг?

– Избили, – ответил Чиколини.

– Штромберга?

– Как можно? Конечно же – Кобзева.

– Вот и хорошо… – сказал Мышецкий, отпуская Чиколини.

Решил идти напролом. Иван Степанович был вызван им вроде бы по делу о поселенцах.

И старик не замедлил явиться.

– Если бы я, – начал Мышецкнй холодно, – оставался лишь частным лицом, то я, пожалуй, не стал бы обращать внимания на ваши выпады противу существующей власти. Но я облечен доверием этой власти и обязан стоять на страже ее интересов и ее порядков.

– И я, князь, – ответил Кобзев, – как частное лицо, мирюсь с тем, что вы поддерживаете порядок, моему разумению не свойственный…

– Однако, – перебил его Мышецкий, – даже по праву частного лица я могу иметь к вам, господин Кобзев, или Криштофович, как вам больше нравится, некоторые претензии.

– Прошу высказать их, – согласился Иван Степанович.

Вице-губернатор прошелся вдоль скрипучей половицы, по которой столь часто он заставлял ходить Огурцова.

– Нет! – громко выговорил он. – Не за тем я привез вас в Уренскую губернию, чтобы вы позволяли себе бунтовать рабочих. Лучше подумайте о своей старости, о своей жизни, загубленной на этапах… Успокойте свои помыслы! Россия – это слишком сложный организм, и права новой России можно обсуждать где угодно – только не на мясных бойнях.

Иван Степанович начал заматывать шарф на шее:

– Позвольте заметить…

– Нет. Вы знаете сами, что я человек прогрессивных взглядов, и я еще никогда не боялся говорить с вами свободно на темы о конституции… Но я никогда не побегу на бойни, чтобы проповедовать там свои мысли. Мне достаточно одного сознания, что я выработал в себе эти мысли!

Кобзев поднялся, держась за поясницу.

– Я уйду, – сказал он без обиды. – Но хотел бы высказать на прощание, что лично вам, князь, я никогда не желал принести вреда. Косвенно я виноват перед вами, внеся некоторое беспокойство… Но, если бы вы знали, что за гнусная роль у этого зубатовца Штромберга!

Мышецкий не дал ему договорить:

– Так не ввязывайтесь в эту провокацию! Кончится все это тем, что Сущев-Ракуса посадит вас в одну камеру вместе с трехкопеечным демагогом Штромбергом!

– В одну? – хмыкнул Кобзев. – Никогда он не сделает этого. Жандармы лучше вас, князь, разбираются в политической ситуации, и в одну камеру со Штромбергом меня не посадят…

Висок снова заломило тупой болью. Сергей Яковлевич вернулся к столу, навел порядок на нем, что всегда его успокаивало.

– Меня не обучали демагогии, – сказал он, морщась от боли. – Но я знаю закон, и меня хорошо научили