– Читинские пойдут в первую очередь.

– Но это же самая малочисленная партия? А баржи надо забить до отказа, – сразу напомнил Сергей Яковлевич. – Не лучше ли отправить сначала томскую группу?

– Нет, – настоял Иван Степанович тихо. – Путь на Читу самый дальний. А переселенцы мечтают по прибытии на место еще отстроиться, запахать и засеять землю. Вы же сами знаете, князь!

– Да, но это несколько задержит с разгрузкой Свищева поля, – заволновался Мышецкий. – Что ж, поверю вам: начнем с читинских… Только бы Оренбург не пригнал арестант­ские партии. Тогда мы с вами – как кур во щах!

Кобзев выждал момент и осторожно подсказал:

– А я все жду вашего решения, Сергей Яковлевич.

– Именно?

– Не пора ли начать подбор людей для расселения в нашей губернии?

– О чем разговор? Безусловно – приступайте. Но (Мышецкий прищелкнул пальцами) поймите меня правильно, Иван Степанович, не подумайте плохо… Голодранцев мне тоже не нужно! Постарайтесь всех нищих сплавить куда-нибудь подальше.

Кобзев сложил свои листки, долго шарил под столом рукою, нащупывая упавший карандаш.

– Я так и знал, – сказал он безнадежно. – Можете сердиться на меня, князь, но с подобным чистоплюйством нельзя начинать большое дело…

– Иван Степанович! – пытался остановить его Мышецкий.

– Нет и нет, – не сдавался Кобзев. – Я уже понял: стоит поскоблить вас немножко – и получится русский чиновник. Еще поскоблишь – и вот уже сидит передо мной русский барин!

Сергей Яковлевич обозлился.

– По-моему, – сказал он, – Ениколопов выглядит барином более меня!

– Не следует вам рассуждать вроде барина, желающего заполучить мужиков подоходнее.

– Мужики – не мои, это верно, но губерния-то – моя…

– Позвольте же мне, наконец, обратиться к вам как к человеку, которому понятны интересы государственные?

Мышецкий возмущенно раскинул руки:

– Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите; у меня – губерния!

– Опять местничество, – упрекнул его Кобзев. – Расселить здесь возможно только бедных. Как раз – бедных!

Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:

– Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?

– А куда же девать ее? – спросил Кобзев. – Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь – это значит сознательно толкать их на гибель.

Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.

– Так, – сказал он.

– Вот так. – поддержал его Кобзев. – Решайте…

После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.

– Но, – добавил он, – мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством – образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю…

Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.

Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.

– Додо? – не поверил Мышецкий. – Это ты, Додо?

Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:

– Я… Ты очень удивлен?

– Весьма… А где же Петя?

И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.

– Господи, – сказал Сергей Яковлевич, – сохрани ты нас и помилуй… Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?

К тому времени мутная волна доносов, кляуз и слухов от Уренска докатилась до центра страны, и в печати стали встречаться нелестные для Мышецкого отзывы. Вот некоторые из названий этих фельетонов: «Камер-юнкер на распутье», «Тащи и не пущай!», «О соловьях- разбойниках в Уренской губернии».

Особенно нападали на него за изгнание из приюта для сирот приснопамятной Б.Б. Людинскгаузен фон Шульц. «Эта почтенная дама, – писалось в одной газете, – более тридцати лет прослужившая на ниве народного образования, презревшая удобства и блеск светской жизни, вдруг выкидывается на улицу нашим Держимордой. Редакция, стоя на страже справедливости, не побоится назвать его имя читателю: это – князь M.».

Потом эта волна отразилась от границ России и перекатилась даже в иностранную прессу. Турецкие газеты, откликаясь по поводу курдо-армянской резни, писали тогда, что турки не понимают тревоги русских по случаю расправы с армянами, если у них в России есть некий Мышец-паша, который творит в своем уренском пашалыке неслыханные зверства…

Министерство внутренних дел оштрафовало издателей газет на крупные суммы, одну из газет закрыли вовсе. «Вы не должны обращать внимание на подобные дрязги, – успокаивали князя из Петербурга, – правительство всегда будет поддерживать на местах власть имущих».

«Благодарю! – сказал Мышецкий. – Но я уже изгажен!»

Впрочем, это он сказал только себе. Никогда еще не служил он с таким упоением, как именно сейчас, когда изо дня в день его обливали помоями. Задуманный им план постепенно отливался в законченные формы.

Не был до конца выяснен только вопрос с султаном Самсырбаем: откажет он или уступит в земле, которою владеет от щедрот мифического аллаха?

Главный же козырь в руках Мышецкого – спекуляция землей с колонистами – был сильно побит «Особым мнением» сенатора Мясоедова. Но (с волками жить – по-волчьи выть) Сергей Яковлевич спрятал это «мнение» под сукно.

Навестив Влахопулова на его даче в Заклинье, Мышецкий многое утаил от губернатора, сказал только одно:

– Симон Гераклович, пришло время сажать киргизов на землю – хватит им по степи болтаться!

– Что вы, батенька мой, – рассмеялся Влахопулов. – Да никогда киргиз не сядет на землю. Попробуй посадить – так он в Китай удерет. А они ведь подданные его величества! С вас же и взыщется…

– Сядет, – ответил Сергей Яковлевич. – Сядет киргиз на землю, как миленький. И не садится он потому только, что земли-то у него много, но своей нету. Дайте ему кусок, закрепите права – сядет!

– Ну, и что же он делать будет?

– Хлопок, садоводчество и шерсть – вот удел, как мне видится, будущего киргизского племени…

Горло Влахопулова, в оправдание болезни, было обмотано косынками, говорил он нарочито хрипло, часто откашливался в бумажку и, скомкав, швырял эти бумажки вокруг себя.

– Прожектер вы, батенька, – сказал он, клокоча ожиревшими бронхами. – Помню, и я вот, как вы, был еще молоденек. И так уж мне хотелось проекты писать! Два сочинил даже. На гербовую бумагу истратился…

– Ну, и как же?

Симон Гераклович тускло посмотрел на своего помощника.

– Взгрели, – ответил просто. – Каждому сверчку – по своему шестку. И правильно! Что вы на киргизят-то смотрите? Любите вы их, что ли? Нет… Ну и плюньте! Жена есть? Вот и любите ее, пока она молода и красива. А остальное… тьфу, яйца выеденного не стоит!

Возвращаясь от губернатора, Мышецкий раздумывал об усыплении старости. Нет, конечно, он тоже не