вскрытия реки лишь в пределах отведенной им площади Свищева поля…
Чиколини совсем сдал за эти дни: шагал навстречу по обочинке и даже качался от усталости.
Мышецкий окликнул его:
– Бруно Иванович! Что там эти негодяи чиновники?
– Да девки еще держатся, а чиновники… двух уже вынесли.
– Мерзавцы! – не сдержался Мышецкий. – Мы на этом гноище и то сумели сдержать холеру…
– Слава те, господи, – перекрестился Чиколини.
– Ениколопов там?
– Да, ваше сиятельство. Говорит, что в Астрахани тоже была вспышка. Только хуже – чумная!
– Идите спать, Бруно Иванович. Смотреть на вас страшно…
Князь покатил дальше. Коляску, тряхнув на ухабе, вынесло на бугор, и впереди открылось Свищево поле.
– Ая-яй! – сказал Мышецкий в изумлении. – Боже мой, что делается на белом свете…
Издали ему показалось, что вся Россия сдвинулась с насиженных мест и рассыпалась по этому полю. Сплошной гам от множества тысяч голосов нависал над этой пестрой икрой людских голов.
Сергей Яковлевич едва прикоснулся к толпе с краю, как она, эта толпа, сразу же – цепко и властно – всосала его в себя, закружила в своем бессмысленном хороводе, впилась в лицо ему тысячью глаз и требовательно заорала в самые уши:
– Отправляй!..
Сергей Яковлевич ошалел от этого натиска. Загораживаясь руками, старался пробиться через плотную лавину человеческих тел. Кого здесь только не было! Молодые и совсем дряхлые, молодожены и влюбленные, нищие и степенные, – все они сейчас были озабочены одним:
– Дальше! Везите дальше… Чего ждем-то?
На помощь пришел спасительный Борисяк. Он стал грубо расшвыривать переселенцев в разные стороны.
– Отойди! – кричал в запале. – Прочь, бабы… Осади, осади! Куда я вас отправлю? Ты что – дурак? Лед еще на реке, пароход не пришел…
Схватив Мышецкого за руку, Борисяк вытащил князя из толпы с каким-то щелканьем – словно пробку из узкого горлышка. Сергей Яковлевич невольно оглянулся назад: что-то он оставил в толпе, но что – сразу не разобрать.
«Кажется, каблук?» Князь задрал ногу:
– Ну да! Конечно, каблук…
За вкопанным в землю столом, возле стены холерного барака, сидел Иван Степанович Кобзев, а рядом неприступной белой скалой гордо возвышался Ениколопов в просторном санитарном балахоне.
Мышецкий подошел к ним, присел за стол, озираясь.
– Что же будет? – сказал он. – Ведь не сегодня-завтра Казань пригонит еще столько… Куда их деть?
Ениколопов повел вокруг себя папиросой, как полководец пред полем гигантской битвы.
– Утрамбуются, – ответил небрежно, с ленцой в голосе…
Теперь, отойдя на расстояние, Сергей Яковлевич уже спокойнее оглядел взбаламученное море людей. Отсюда можно было различить тряпье, развешанное на шестах; крытые тесом будки нужников; длинные очереди возле них. Повсюду слышался плач детей. Из-за барака доносился густой дух щей и каши (варился обед для очередной партии).
Иван Степанович незаметно отвлек Мышецкого в сторонку.
– Слушайте, князь, – сказал он, – вам не кажется, что вы допустили большую ошибку…
– Ошибку? В чем?
– Эти странные деньги, о которых вы дали публикацию в «Ведомостях», переданы вами в фонд «императора Александра Третьего»?
– Именно так. Но этот фонд открыт непосредственно для нужд всех переселяющихся… В чем же ошибка?
Кобзев недовольно махнул рукой.
– Вы бы хоть посоветовались, – сказал он. – Александровский фонд занимается исключительно строительством храмов и передвижных вагонов-церквей на рельсах. Для переселенцев – да, согласен. Но… вот теперь и попробуйте вырвать эти деньги обратно на доски, на плуги и бурение колодцев!
Сергей Яковлевич несколько растерялся:
– Да, это так, но… Я ведь всегда могу объяснить, что эти деньги мои. Лично мои!
Кобзев смотрел на него как-то с сожалением:
– И, таким образом, вы распишетесь во взятке?..
Мышецкий выругался и отошел к Ениколопову.
– Вадим Аркадьевич, как у вас дела?
– Жду студентов из Казани.
– Понимаю – одному трудно.
– Две руки, князь.
– Сколько у вас человек в карантине?
– Сто шестнадцать.
– Сами пришли?
– Что вы говорите, князь! – изумился Ениколопов. – Я вырвал их из этой толпы с мясом и кровью. Эти скоты обуяны только одной мечтой: поскорее бежать дальше…
– Их можно понять, – вступился Борисяк. – Вы бы на их месте развили еще не такую прыть!
– А ты помалкивай… фельдшер коровий!
– Господа, – сказал Кобзев, – вы опять? Прекратите.
– Хотя бы ради меня, – добавил Мышецкий.
Ениколопов что-то уронил на землю и нагнулся: в задней части его брюк, скрытые под балахоном, проступили очертания пистолета. «Вот где он таскает его», – машинально подумал Мышецкий и тронул за рукав Борисяка:
– Савва Кириллыч, а что это за тряпка болтается там?
– Флаг, – пояснил инспектор. – Это едущие на томские земли, вот и держатся скопом. А там, левее, тобольская партия. Челябские отгородились телегами…
– Как вы можете разбираться в этой немыслимой свалке? – невольно восхитился Сергей Яковлевич.
– Скоро и вы разберетесь… – ответил Борисяк угрюмо.
Покидая Свищево поле, Мышецкий задержался перед Ени-колоповым, спросил со всей любезностью:
– Вадим Аркадьевич, как вы лечите явно больных?
– Я не даю им убежать из барака – в этом и заключается мой испытанный метод!
– Однако же…
– Да, – резко ответил врач, – я знаю, что существуют теплые промывания танином. Но клизмами ведает господин Борисяк, пусть он вам и расскажет…
«Отчего у них такая ненависть?» – раздумывал Мышецкий, возвращаясь в город. На окраине он еще нагнал Чиколини, шагавшего по обочине:
– Бруно Иванович, садитесь – подвезу!
Полицмейстер чуть не расплакался от избытка благодарности:
– О, вот спасибо вам, князь, вот спасибо… А то ведь, знаете, прямо ноги отваливаются. Туда-сюда – целый божин-ный день, как собака худая!
– А где же ваши лошади?
– Да, понимаете ли, князь, Влахопулов моду завел: дорогу перед своей дачей поливать от пыли. Вот и гоняет лошадей с пожарным насосом… То ли дело было в Липецке! Как вспомню – душа обмирает. Вот уж городок хороший. А обыватели – одно удовольствие. Бывало, иду по улице, так, почитай, из каждого окошка меня окликают, зовут чай с медом пить!
Коляску сильно встряхнуло. Мышецкий обхватил полицмейстера за спину и, чтобы не слышал кучер,
