самородки?

– С великим желанием, – согласился старик. – Если уделите мне клочок бумаги, я вам нарисую...

Из-под его руки возникла удивительно точная топографическая сетка ближайших притоков Колымы, крестиками он обозначил месторождение золота.

– Здесь его больше, чем на Клондайке, – сказал Ипостасьев. – Но, к сожалению, в этом году вы не сможете заложить прииск. Морозы остановят вас в пути, а реки станут, и тогда всех вас ждет неизбежная гибель... Когда-то в молодости я тоже грешил старательством и по опыту знаю, что золото, как и преступные натуры, любит затаиваться от людей в самых угрюмых местах.

Утром караван тронулся в обратный путь.

– В следующем году, – сказал Балабин, – я приду снова и надеюсь опять встретиться с вами.

– Я бы тоже очень хотел этого, – отвечал Ипостасьев.

В следующем году Балабин увел поисковую группу к тем местам Колымского бассейна, на которые ему указал старый загадочный «насяльник»... Да, здесь было золото! Пройдя хорошую выучку у старателей, Балабин ловко работал лотком, встряхивая его в руках, и на дне лотка оседали драгоценные крупицы металла. Это было отличное золото, о котором Максим Горький писал, что оно «окружает человека своей паутиной, глушит его, сосет кровь и мозг, пожирает мускулы и нервы...».

В группе Балабина работали уголовники, служившие за носильщиков и конюхов каравана, а старый и бодрый громила, дядя Шура, осужденный по статье 59?й (ограбление с убийством), исполнял должность коллектора, чем немало гордился.

– Подставь кепку, – велел ему Балабин.

С лотка он пересыпал в кепку бандита намытое золото.

Дядя Шура, которому осталось «загорать» еще три годика, исполнился печали о бренности бытия.

– Пятьдесят девятая статья, – сказал он, – трепаться не любит... Ну что, урки, приуныли? Сейчас трахнем инженера по башке топором и мотаем всем гамузом до Якутска. У меня в кепочке столько, что по гроб жизни мы все обеспечены, и даже на девочек останется...

– Мотай, мотай, – ответил Балабин, снова склоняясь над ручьем. – Пропьешь золотишко с девочками, а потом что делать? Опять по башке топором трахать?

После работы ели у костра кашу со шкварками. Дядя Шура сказал, что надо бы придумать название прииску, который скоро возникнет здесь, оживляя колымскую глухомань.

– Назовем его Нечаянным, никто не придерется.

Воры, громилы и бандиты пустили его подальше: – Какой же нечаянный, ежели все мы вполне сознательно до Колымы докатились? Шарики-то свои перестукай, падла!

И хотя Балабин понимал, что ничего случайного в открытии месторождения не было, он все же вписал на карте новое название – Нечаянный.

Колыма понемногу раскрывала свои богатства...

Была уже осень, ранняя и дождливая, геолог заторопил караван в обратную дорогу, чтобы до ледостава поспеть в бухту Нагаева, где стоял одинокий амбар (и где в скором будущем возникнет от этого амбара колымская столица – славный град Магадан!). По утрам заморозки уже трогали инеем землю, когда караван втянулся в речную долину Тенке.

Дядя Шура растворил двери зимовья Ипостасьева.

– Идите! – позвал он. – Здесь никого нет...

Похоже, что «насяльник» ушел навсегда. Но, подойдя ближе, Балабин увидел привязанные алыки, которые были перегрызены сбежавшими от голода собаками. Пригнувшись, он шагнул в затхлую яму зимовья и сразу же увидел Ипостасьева.

Он сидел за столом, уронив на руки голову, и казалось, что дремлет. Но это был уже не человек – это был лишь прах человека. Подле мертвеца лежали на досках горки самородного золота и кучка позеленевших, давно отстрелянных патронов. Серая плесень, покрывавшая прах, покрывала и доски стола.

– Что с ним? – не сразу сообразил дядя Шура.

– Просто умер. Умер от старости...

Но возле лавки, готовый к бою, стоял неразлучный «бюксфлинт». Балабин открыл его замки – все три ствола были заряжены, чтобы выстрелить немедленно. Балабин переводил взгляд с оскала мертвеца на горки золота, рассыпанные перед ним, и был оглушен мучительным вопросом: «Если он хотел жить, то когда же он собирался начать эту жизнь?..»

Уголовники нехотя вырыли яму, опустили в нее Ипостасьева. Балабин поднял над собою старое ружье. Ему крикнули:

– Ой, лучше не стреляй – разорвет эту заразу!..

Уголовники опасливо отбежали подальше, от могилы. Балабин нажал спуск первого ствола – выстрел, второй ствол – выстрел, потом ударил в небо оглушительной картечью. Настала вязкая, гнетущая тишина.

Помедлив, геолог швырнул «бюксфлинт» в могилу.

– Зарывайте, – сказал и отошел...

Он велел каравану следовать дальше, а сам нарочно отстал от него, чтобы подумать. Чтобы подумать о судьбе человека, который бесследно растворился в этих просторах, в трепете зябнущих осин, в загадочной путанице звериных троп...

«Кто он? И зачем жил?»

А сколько еще было на Руси таких, одиноких и проклятых, которые ушли в глубокую тень, почти не коснувшись радостей жизни. И на угрюмых берегах оставили после себя черенки лопат, ржавые кайла да самодельные лотки, в которых изредка им сверкали крупицы призрачного богатства...

Балабина невольно охватила жуть.

Чего искали они, эти люди, отчаявшиеся в зверином одиночестве? Неужели только удачи? Неужели только удачи – мгновенной и ослепительной, как ночной выстрел в лицо?

Балабин стал нагонять караван, уходивший в яркий круг колымского солнца, клонившегося над замерзающим лесом.

Что-то осталось навеки недосказанным.

Знать бы нам – что?

История Дальнего Востока, его прошлое, настоящее и будущее интересовали В. Пикуля на протяжении всей его жизни. Этой теме он посвятил романы: «Богатство» (1973), «Три возраста Окини- сан» (1981), «Крейсера» (1985). А в 1987 году вышла замечательная часть дальневосточной тетралогии – роман «Каторга», который освещал малоизвестные страницы истории сахалинской каторги периода русско- японской войны.

К 1905 году на Сахалине сложилась довольно сложная ситуация. Япония захватила остров. Нигде до этого самураи не действовали с таким остервенением и жестокостью, как здесь. Для отражения натиска захватчиков и освобождения острова была создана народная дружина из числа каторжан.

Валентин Саввич начал писать роман 21 ноября 1985 года, а 7 января 1986 года перевернул последнюю страницу рукописи. Но это еще не все: необходимо было вычитать, отредактировать и заново перепечатать текст. На это ушло еще три месяца.

Изо дня в день, точнее, из ночи в ночь шла напряженная работа с психологически тяжелым материалом. Работа в режиме как бы растянутого во времени стресса, беспросветное блуждание в дебрях отрицательных эмоций.

Длительное пребывание «на каторге» дало рецидив: разразился обширнейший инфаркт, и только благодаря заботам и квалифицированной помощи врачей спустя несколько месяцев Валентин Саввич смог стать на ноги.

В одном из интервью В. Пикуль говорил о том, что «Каторга» отличается от других его произведений тем, что он решил на сей раз изменить своему творческому кредо и, не ограничивая себя рамками исторических документов, дать волю фантазии. Валентину Саввичу было интересно проверить себя: сможет ли он, как романист, сам создать такие исторические персонажи, которые бы по достоверности читательских