а моя «мортирошка» знай наяривает. Зато вот и в офицеры пошел. Аж кости хрустели, как вспомню. Потом вот и Владимира с бантом получил. К дворянству прирос. «По какой губернии?» – меня спрашивают. А я и сам не знаю, по какой. «Пишите, – говорю, – по Тифлисской», благо, думаю, у меня там дочки живут. Вот так-то, милый мой юнкер, и отстрелял я свою жизнь…

Сухопарый и нескладный, с встопорщенными на плечах погонами, майор Потресов сидел перед юношей, и его челюсти скучно двигались – он старательно жевал ячмень, доставая его горстью из кармана шинели.

И над его головой разгорелись яркие чистые звезды.

Разбудил Ватнин.

– Елисеич, – растормошил он поручика, – да очнись ты, утро уже… Глянь-кось, шуба ожила!

– Какая шуба? – недовольно потянулся Карабанов.

Да, уже наступил рассвет. Два солдата-мортуса вытащили на двор из каземата мертвого турка, и было видно, как шевелится на мертвеце вывернутая мехом наружу шуба.

– Блондинки копошатся, – брезгливо отряхнулся Ватнин. – Не дай-то, Сусе, ежели на казаков перескочут… Тиф будет!

Карабанова передернуло:

– Какая мерзость! Пусть мортусы сожгут его вместе с овчиной… Стоило тебе, есаул, будить меня! Тьфу…

За стеной крепости послышался звон бубенчиков. Это первые продавцы шербета, проснувшись, уже выбежали на улицы. Потом вылезли на майдан бродячие шейхи, больше похожие на разбойников; взгромоздившись на увенчанные лунами мимберы, они обнажили сабли и, завывая на все лады, начали свои кровавые проповеди.

– Стрельнуть, што ли? – спросил Участкин спросонья.

И на первый его выстрел сразу окутались дымками окрестные овраги и балки.

Карабанов, выругавшись, поднялся на ноги. Огляделся. Из развалин Нижнего города выкатилась арба, на которой несколько турчанок били в барабаны, похожие на половинки разрезанных арбузов. Среди них сидела, замотанная в покрывало, неподвижная невеста; быки, украшенные фольгой и кистями, тянули свадебную процессию под гору. А навстречу свадьбе бежали курды, торопясь отнести на кладбище богатого покойника, и наемные плакальщицы-цыганки в потрепанных одеждах выли и стонали. Обе процессии – свадебная и похоронная – поравнялись, и тогда подруги невесты сильнее ударили в барабаны, а плакальщицы завыли еще отчаяннее.

Подошел Штоквиц.

– Поздравляю, – сказал он офицерам. – Новый день уже начался, желаю вам остаться мужественными, господа!

– Постараемся, – вяло ответил Карабанов.

Штоквиц неожиданно вспылил:

– Могли бы, поручик, и ручку свою приложить ко лбу, коли разговариваете со старшим. Не так уж и трудно, кажется!

– Не смею отказать в такой любезности. – Карабанов подчеркнуто козырнул. – Позвольте мне также пожелать вам остаться мужественным.

– В обратном меня и некому упрекнуть!..

Впрочем, гарнизон Баязета не нуждался в подобных пожеланиях: пренебрегать смертью научились все и проделывали это даже с некоторой беспечностью. Смерть за эти дни потеряла свою остроту, к ней привыкли, но еще сильнее обострилась жажда – неумолимая раздирающая внутренности, проклятая.

– Сколько годков живу, – признался Хренов, – а все думал, что нет большего приятства, как почесать то место, которое чешется. А теперь вот думаю, что слаще всего на свете – водицы испить. Хорошо бы холодненькой!

На него прикрикнули:

– Заныл, старый! И без тебя тошно…

А день выдался особенно знойный. Люди задыхались в раскаленных каменных мешках, стрелки часто отходили от своих бойниц, ложились на землю. Жажда одолевала. Вода грезилась, вода шумела в ушах, вода плескалась под ногами.

Люди к полудню начали впадать в беспамятство: идет солдат, идет – и, взмахнув руками, вяло рухнет на камни. К нему подбегут, начинают трясти, но солдатское тело уже сделалось вялым, словно худая тряпица, и не сразу откроет он глаза, чтобы жалобно попросить:

– Хоть каплю… Неужто же нету?

После неудачного штурма турки окружили цитадель рвами окопов. Перестуки выстрелов, клубы вонючего дыма, шлепанье пуль, резкие вскрики людей, попавших под удар свинца, быстро густевшие на плитах дворов лужи крови, с дребезгом разлетающиеся ядра – все это уже настолько примелькалось и осточертело защитникам Баязета, что даже перестало ужасать.

– Воды бы! Хоть каплю… – вот, пожалуй, самое главное, чем мучились истомленные люди.

Священник навестил вдову Хвощинскую, выложил перед нею на стол подарок: две церковные свечки и просфору.

– Пожуй, – сказал дружелюбно. – Что ни говори, а все же пшеничная. Да и свечечки иной раз затеплишь. Может, с огоньком-то и не так скучно будет…

– Спасибо тебе, батюшка, – ответила женщина.

Отец Герасим поманил ее пальцем.

– Слышь-ка, – сказал он доверительно. – Казаки-то сейчас бахвалятся, будто Ватнин посулил им свою дщерицу со всем ейным барахлишком за того молодца выдать, который воду в крепость откроет! Корявый или кривой – все едино, только, мол, дай воды гарнизону напиться!

– Как это? – удивилась Аглая.

– А вот так… Кто сумеет из-под носу турок воду обратно в крепость погнать, тот и получит девку с приданым! Не знаю уж – правда это или врут людишки…

– Просто бредят, – устало отозвалась женщина, едва улыбнувшись. – А впрочем, кто их разберет, этих казаков… Ведь клялся же граф Платов, что отдаст свою дочь за любого казака, который ему Наполеона живьем приведет на аркане!

Аглая повязала на голову белую косынку, затянула на поясе гуттаперчевый фартук, собираясь идти в госпиталь. У порога ее сильно качнуло от слабости, и отец Герасим придержал ее за локоток.

– А ты не падай, – внушительно заметил он ей. – На тебя-то сейчас глядючи, и весь гарнизон – во как! – зубы стиснул. Ты держись, дочка. Бог не выдаст – свинья не съест!..

В госпитале пахло чем-то кислым, тлетворным. Несколько застрельщиков, невзирая на стоны раненых, тут же примостились возле окон. Стрельба не мешала, как видно, Сивицкому, и он заканчивал очередную операцию.

– Лежи, хвороба! – кричал капитан на ерзающего под ножом солдата. – Лежи, а то зарежу к чертовой матери… Это очень хорошо, что вы пришли, – бросил он в сторону Аглаи и тут же приказал ей: – Tupfen! Aber zum Tupfen!..

Оперируемый жалобно скулит, глядя на женщину умоляющими глазами. Когда его снимают со стола, Сивицкий говорит:

– Сегодня пришли четыре молодчика с многоглавым вередом. Это и понятно: кругом грязь. И, кажется, некоторые из героев уже обзавелись блондинками, а вши в таких условиях грозят быть не совсем-то приятными сожительницами.

– Умерших сегодня много? – спросила женщина.

– Не в них дело, – сердито ответил капитан. – Я скажу вам так, любезная: если смотреть на нашу работу без хвастовства и бабьего умиления, то мы, поверьте, лечим не так уж и плохо. Однако взгляните, как виснут над лагерем смрадные испарения!..

Пацевич попросил женщину подойти к нему. Полковник лежал в отгороженном от солдат простынями закуте, резиновый надувной матрац под его грузным телом тихонько посвистывал, выпуская воздух.

– Господи, – сказал Адам Платонович, – мне, старику, не вынести этого… Вы посмотрите на мух – какие они счастливые, что могут улететь из этого ада!