– Пацевича-то, говорят люди, того… из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают – кто бы это? На Карабанова указывают!

– Я видел, – сказал Участкин, – первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то…

Потемкин зажал ему рот ладонью:

– Поговорили, и будя! Дело не нашенское – господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что!..

На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил. Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными «жеребьями», и Потемкин выглянул в бойницу софита.

– Ваше благородие, Федор Петрович! – позвал он Клюгенау. – Час уже поздний, шли бы вы отседова…

Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:

– Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь. Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня. А что поделаешь? Пустил ее… Потом целых два года письма от нее получал. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.

– У меня невеста, – тихо сказал Евдокимов. – Она учится в Женеве… Боже мой, узнает ли она когда- нибудь, что мы здесь пережили, господа?

– А зачем ей все это? – хмуро отозвался Карабанов. – И никому до нас нет дела. Нас просто забыли…

Пришел Сивицкий – раздал каждому офицеру по ежедневной порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.

– Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, – сказал врач. – Кто из вас, господа, отнесет ей воду?

Клюгенау придвинул к нему кружку:

– Лейте сюда. Я отнесу.

– А вы знаете, господа, – продолжал врач, – сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!

Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.

– Я рад, – сказал он.

Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.

– Как приятно, господа!

– Чудесно!

– Какое это счастье – вода!

– Так бы пил и пил, кажется…

– Клюгенау, а вы что не пьете?

Прапорщик стоял с наполненной кружкой:

– Я потом, господа…

Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам:

– Осторожнее, не толкни… Не толкни меня, братец!

Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.

– Это мне? – спросила она.

При виде воды, сверкавшей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.

– Вот так, – сказал он, глотая слюну. – Завтра я снова принесу вам…

– А вы – пили? – спросила она.

– Конечно же, – соврал он. – Сивицкий сегодня был столь любезен, что устроил водопой всем нам, невзирая на ранги.

Хвощинская промолчала.

– Врачи редко бывают добрыми, – снова заговорил Клюгенау, которому казалось неудобным уходить сразу. – Но мы сейчас все немного ожесточились. Сегодня я видел, как один каптенармус просил продать ему немного воды[20]. Он предложил за воду полный кошелек денег, но… Извините, я вам, наверное, мешаю?

Аглая посмотрела на прапорщика так, словно он только сейчас вошел к ней.

– Послушайте, – сказала женщина, – в крепости ходят какие-то слухи о Карабанове… Но это ложь. Я-то знаю, что это сделали вы. Я видела, как вы это сделали…

Клюгенау снял очки и полою сюртука протер стекла.

– Сударыня, – вежливо ответил он, – меня вы, может, и видели. Но пули-то вы не могли видеть!

Он надел очки, из-под которых глаза его глядели по-прежнему невозмутимо и ясно.

– Странно, – сказала Аглая, – все это весьма странно. И совсем, простите, не похоже на вас.

– Что же именно?

– Я думала, вы будете откровенны со мною до конца. Мне казалось, мы сможем понять друг друга.

– Сударыня, к сожалению, я не могу быть в ответе за каждую пулю…

– Федор Петрович, – остановила она его, – вы бы только знали, как вам не к лицу эти увертки. Насколько вы чистый и славный, когда вы бываете искренни! Лучше молчите совсем, только не надо лгать. Поверьте, я сейчас достойна того, чтобы слышать от людей только правду!..

Клюгенау подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал ее тонкую, исхудалую за эти дни руку.

– Я согласен, – сказал барон отрывисто. – Мне совсем не хотелось быть с вами жестоким, однако придется…

В углу комнаты зябко вздрагивала паутина. Глядя в этот угол, Клюгенау сказал:

– Видите ли, сударыня, если бы я не выстрелил в этого человека, он, безусловно, открыл бы ворота крепости перед турками, и тогда…

– О чем вы?

Клюгенау втянул пухлые губы, рот его сделался по-старушечьи впалым, и весь он стал похож на скопца-менялу.

– Хорошо, – не сразу согласился он, – я буду откровенен. Тогда мне пришлось бы выстрелить уже в вас!

– В меня? – поразилась Аглая.

– Да, сударыня. Именно в вас, и вы не станете возражать, что смерть в данном случае была бы для вас лишь благодеянием. Или сегодня вы бы уже были продаваемы на майдане, как… как, простите, мешок орехов!

– Боже мой, – испуганно поглядела на него Аглая, – и вы бы осмелились убить меня?

– Избавив вас от рабства, – ответил Клюгенау, – я лишь исполнил бы волю человека, которого я любил и уважал. Это последняя воля вашего покойного супруга.

Она взяла его за руку и посадила рядом с собой:

– Какой же вы… Я даже не знаю – какой. Но вы удивительный! Где же вы были все это время?

Тихо всхлипнув, Клюгенау приник головою к плечу женщины и надолго затих, доверчивый и покорный. И пока они так сидели, молча припав друг к другу, ночь над Баязетом, мрачная ночь осады, колыхалась вдали вспышками огней, раскалывалась в треске выстрелов, и майор Потресов, сидя на лафете, жевал горсть сухого ячменя, вспоминая горькое – пережитое.

– Батюшку-то моего, – рассказывал он Евдокимову, – в Старой Руссе засекли. Вскоре же за холерным бунтом. Он из аракчеевских был. Я сиротою остался. Куда деться? В кантонистах начал. Сызмальства под барабаном. Учился по артиллерии. Жуть, как вспомню!.. Мальчишка еще, лошади не даются, упряжь путается, затрещины отовсюду. Так вот и возрастал по малости. Потом и войны. Знатным-то любо-дорого: они чуть что – сразу на передки и прочь с поля. Нашему же брату не тут-то было! Турки уже прислугу секут,