Он широко раскинул руки, словно пытаясь задержать отступавших, и – в редких паузах затишья – прокричал:

– Братцы мои, не давай ему подходить на пику!.. Резерва не будет: ты бей, а не отбивайся!..

– Наконец-то! – обрадовались солдаты. – И не такое бывалоча: старик не выдаст – отобьемся!..

За этой сутулой спиной, что обтянута такой же белой рубахой солдата, отгремело уже немало дел русской армии: походы на Самарканд и Хиву, горечь поражения в балках Инкермана, покорение мятежной Бухары, жуткие битвы с мюридами Шамиля в скалах и, наконец, проклятый Баязет – он тоже за ним…

– Казачьих сотников – ко мне! Живо!..

Ватнин и Карабанов уже вертелись перед ним на лошадях, оба без фуражек, потерянных в суматохе, грязные от пыли, охрипшие от ругани и озверелые.

– Господа, – сказал им Хвощинский, нащупав пулю, засевшую под шкурой на холке его коня. – Слово теперь за казаками… Пехоту я двину вперед. На переправе – перестроение. А вы, сотники, ударьте по этой сволочи с флангов… Хоть духом святым, но чтобы османы были задержаны! Как хотите, господа, это уж ваше дело…

Ватнин оглядел взбаламученное море солдатских голов, среди которых мелькали мохнатые папахи.

– Собрать нелегко, – заметил есаул. – Размельчала сотня, всяк по себе драку ведет…

– А вы, Карабанов, – добавил Хвощинский, – ваша сотня и без того истрепана, берите еще милицию и хоперцев… Ну, господа, целовать вас я не буду, вы должны вернуться живыми… С богом!..

Казаков – правда, не сразу – удалось стянуть, кое-как вырвать из драки, посадить на коней, отвести подальше от гущи сражения, чтобы они немного успокоились. Увидев себя снова в седлах, выравнивая лошадей и пики, люди приободрились.

Карабанов не спеша проезжал вдоль строя, вглядывался в казацкие лица и… подводил под своей жизнью последнюю красную черту. Она как смерть, которую он сейчас встретит, и пусть уж другие подсчитывают за него: заимодавцы вспомнят долги, а женщины вспомнят ласки, враги – пороки, друзья – тихие вечерние беседы.

А в итоге была просто жизнь!..

И тут ему стало страшно. Такого страха еще никогда не испытывал. Тряслась спина, вдруг лязгнули зубы и мелко забилась каждая кость. Казалось, ребро за ребро задевает…

– Дрожишь, проклятый скелет? – сказал Карабанов, выдергивая шашку из ножен. – Погоди, ты затрясешься еще не так, когда узнаешь, куда я тебя сейчас поведу!..

Одним дыханием ахнули люди. Гикнули, свистнули. Под дружным ударом копыт вздрогнула земля. Пыль присела, словно в ужасе. Вытянулись в полете диковатые казацкие кони.

И по камням – цок-цок-цок!

И по солончакам – топ-топ-топ!

И по траве – шух-шух-шух!

– Руби их в песи, круши в хузары! – Это кричит Ватнин (его сотня идет справа).

А впереди, ошалело вскидываясь, жеребец поручика: глаза как два яблока, морда в бешеной розовой пене, и копыта саженями охватывают землю: одна, две, три…

«Сколько их там еще будет?..»

Хороший жеребец и шашка острая – спасибо Дениске, хорошо наточил.

– А-а-а-а-а-а-а! – настигало поручика. Уже не страшно. Смерть так смерть. Судьба! Как говорил Некрасов? – «Наплюем судьбе в ее длинную противную бороду».

Все ближе, ближе, ближе…

– Бери на пики, ребята! – крикнул Карабанов.

Цок-цок-цок…

Топ-топ-топ…

Шух-шух-шух…

Вот сейчас сшибутся, закружат в горьких полынных запахах и топот коней сгинет в ненастье полыхающей кровью стали.

Карабанов закрыл глаза.

Открыл.

– Вон того, – решил сразу, – рыжего…

Сшиблись!

Коротко всхрапнул Лорд, скрестились два лезвия. Только – вжиг, вжиг, хрясть – и присел рыжий курд в седле, косо хлестнула кровь.

– Алла! Алла!..

– Бей их, станишные!..

– Суворовские, не выдавай!..

– Ля-иллаха-илля-аллаху!..

– Крести их накрест!..

– Вздымай яво!..

– Куды, стерво? Лежи…

– Замолчь, курва!..

– Дениска, вжарь эфтому!..

Дело привычное, дело лихое. Рубились отцы их, рубились деды. Еще прадеды хвастались с печки о былых с басурманами сечах.

– Руби их! – слышался голос Ватнина, и Карабанов, уже не человек, а комок, почти сгусток силы и нервов, знал только одно:

…влево – вправо…

…раз – два…

…снизу – сверху…

…в песи – в хузары…

Лязг и стон висел над ордою. Вместо турецкой рожи – один сплошной рот, кричащий от боли.

Все смешалось в этой свалке. Какие-то зубы, чьи-то рваные спины, где-то сейчас Баязет, при чем тут Аглая, почему я Карабанов, если повсюду – о д н о.

– А-а-а-а-а-а-а!..

И – звон. И – кровь. И – все…

Но вот ударило что-то сбоку, и это была уже его кровь. Кровь его матери, кровь его отца. Карабановская кровь. Билась она толчками у левого плеча. Вот тогда глянул вокруг поручик и понял, что не уйти. Мелькали, как в дыму, разъяренные курды, крестя перед собой ятаганами воздух.

– Дениска!.. Дениска… sauvez-nous la vie!.. – молил Карабанов о помощи, отбивая удары, и уже не ощущал того, что кричит по-французски.

И тут горячка схлынула. Он понял, что один. И тот, конопатый, гвозди пропил и будет жить. И завтра кобылу свою пропьет. И не умрет. А он вот его избил, и сотня отвернулась, и никто не придет на помощь.

И это уже конец, это уже – смерть…

………………………………………………………………………………………

«Люди, люди, почему вы меня забыли?.. Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами… Люди, покажите мне дорогу к себе… Люди, сжальтесь надо мною!..»

………………………………………………………………………………………

И тот, конопатый Егорыч, что пропил ящик гвоздей для подковки, – он пришел, проломился, а за ним другие, и, разбросав шашками ятаганы, они избавили его от верной и лютой смерти!..

Турецкая орда до поры была остановлена. Чего это стоило уманцам и хоперцам, знают только сухие ветры, что по ночам сползают с гор в голубые долины; помнят пустынные орлы, клевавшие светлые русские очи, да еще долго-долго, до гробовой доски, не забудут их матери с Дону, Кубани да Терека…

Пехота уже подходила к переправе. Хвощинский правильно рассчитал казацкую ярость – ее хватило с избытком, чтобы прикрыть отступление солдат. Оторвавшись от курдов, всадники на рысях возвращались обратно; колонны скорым шагом стягивались у реки.

Здесь готовилось перестроение.